— Пятьдесят баксов, господа! — удивительно внятно, с неожиданно глубокими модуляциями в голосе, в котором отчетливо слышалось волнение, будто продавал картину знаменитого художника, вещал толстый, глядя поверх голов и сильно напоминая Фрэту спившегося актера умением привлекать и удерживать внимание аудитории… Однако никто не реагировал и толстый, по просьбе Мити, распределив содержимое пакетов среди молчаливого ночного миманса Универсама, потянул того за рукав и, забывая о Фрэте, двинулся к выходу из Артистического подъезда…
Они долго блуждали в узких переходах захолустья за круглым приземистым зданием метро, похожим формой и цветом на половинку гигантского бублика, между пустыми рядами торговок овощами, между отстойниками для мусорных баков, магазинчиками-времянками и такими же кафе, за задернутыми шторами которых таинственно кипела жизнь, и Фрэту казалось, что он снова в лондонском средневековом предместьи и что сейчас за ближайшим поворотом повстречает Дебби, и мальчика…
Его новые знакомые подолгу беседовали с такими же, как они, бесцельными ночными странниками…, с некоторыми подолгу обнимались, даже целовались и произносили высокопарные слова, и провозглашали обязательства, о которых сразу забывали…, пока, наконец, не уселись с удовольствием на подоконнике лестничной клетки между вторым и третьим этажами большого сталинского дома рядом с метро, и Фрэт, удивляясь умению толстого открывать кодовые замки, громко прогремел цепью по всем ступеням и уселся подле, привычно уложил зад на лапы…
А на Мите не было лица. То сине-серое, неподвижное, заросшее седой щетиной с высохшими белесыми потеками слюны по углам рта, застарелым герпесом на нижней губе и такой же старой глубокой ссадиной на лбу с прилипшими редкими светлыми волосами и резкими морщинами, как у глубокого старика, назвать лицом можно было лишь с большим приближением. Митя все еще глядел во внутрь и глаз не было видно, только красноватые белки… Его начинал бить озноб, такой сильный, что не смог усидеть на подоконнике и сполз на каменный пол, привалившись спиной к стене, неудобно подогнув под себя ногу, и Фрэт, впервые наблюдавший жуткое Митино похмелье, почувствовал мурашки по коже и даже по стене, о которую тот облокатился.
— Дмитрифедрыч! — позвал толстый. — Ваш выход… Пора выпить… — Он свинтил пробку с бутылки, увидел пластмассовый дозатор и, привычно стукнув им о батарею, легко сбил, и поднес горлышко к Митиным губам. Митя отпил немного, подождал и вернул глаза на место, однако разглядывать вокруг предметы не стал, а взял бутылку в руки и сделал еще один большой глоток, и лицо его стало удивительно быстро хорошеть: исчез жутковатый серый цвет, разгладились глубокие складки вокруг рта и на лбу, порозовела кожа, сухие и синие растрескавшиеся губы повлажнели, заблестели глаза и перед потрясенным Фрэтом, возникло другое лицо — удивительно приятное, принадлежавшее усталому интеллигентному человеку средних лет.
— Фрэт?! — Борщев не очень удивился. — Здравствуй, бигль из штата Пенсильвания… Скажи, какое сегодня число… день недели… месяц… год… — Он все еще был пьян…
— Хотите детальную хронологию войны Белой и Алой розы средневековой Англии, резюме царствующих монарохов и анализ экономики той поры…? — обиделся Фрэт. — Или обзор достижений американской генетики последних лет…?
— Не сердись… познакомься… это мой новый приятель… в Цехе лечился… выписали сегодня… прекрасный актер… трагик…, хоть трагедий уже не ставят…. на пенсии…, а пьет однако, как студент театрального училища… Видел поди…?
— Господи! — ужаснулся Фрэт про себя. — Это же Марк Рывкин, тот сукин сын с зародышевым имплантантом, что сбежал сегодня из Отделения Хеленочки… Я должен вернуть его обратно… — И еще одна очень важная мысль зрела в голове бигля, пока не сформировалась окончательно:
— Значит, она и вправду сотворила чудо, если этот придурок с хронической почечной недостаточностью, которому жить-то оставалось не более пары месяцев без трансплантации, смог выжрать литр водки и не умереть…, да еще присматривать за развалившимся на кусочки Митей и шутить…
— Его зовут Марк Борисович, — продолжал быстро восстанавливающийся Митя. — Марк Борисович Рывкин… Служил в театре имени…
Но потрясенный Фрэт уже не слышал Митю, потому что видел почти воочию, как застоявшийся в Отделении, быстро набирающий сил и молодеющий Марк Борисович, решил перед ужином, выпросив у кого-то пальто, гулянуть к Универсама на Соколе, чтоб купить четвертинку белой и немного небольничной еды, чувствуя себя сорокалетним молодцом, лишенных обычных радостей жизни, а не шестидесятилетним стариком-развалиной… и презрел строгий инструктаж диетсестры Отделения… Он видимо выпил прямо в парке и вскоре повстречал незнакомого подвыпившего Митю, и предложил тому глоток, и потом уже вдвоем они двинули опять к Универсаму… Детали не имели значения…
— Вам надо немедленно вернуться в Отделение, — сказал Фрэт, стараясь быть строгим и не зная: радоваться или горевать. Доктору Лопухиной могут грозить неприятности… Пожалуйста…
— Я не могу в таком виде, — растерялся актер. — Меня просто увезут в вытрезвитель… Обещаю, утром буду, кровь из носа… Дмитрифедрыч проводит…
— Ступай в Виварий, Фрэт! — сказал Митя, снова собравшийся заглянуть вовнутрь себя. — Утром доставлю…
— Отстегните чертову цепь, Митя…
Елена Лопухина с трудом припарковала машину возле дома, въехав правыми колесами на тротуар, привычно понажимала кнопки сигнализации и вошла в освещенный подъезд, смутно ощущая себя и преступником, и жертвой, и бремя это было непосильным не только для души…
Она прошла в спальню, разделась, сунула руку в штанишки, не очень удивляясь, что там нет Ковбоевой спермы, и двинулась в ванную комнату, и долго стояла под душем, с остервенением натирая на всякий случай мылом гениталии…
Надев на мокрое тело купальный халат густого синего цвета, сделав глоток из горлышка бутылки с водкой и закурив, она взяла трубку, чтоб позвонить Волошину, и прошла на кухню к черному холодильнику, который так нравился Станиславе, и сразу попятилась в ужасе, прижимая ладонь к губам: на высоком металлическом стуле с круглым жестким сиденьем, облокотившись на обеденную стойку, не расстегнув пальто и даже не сняв черную велюровую шляпу Стетсон с широкими полями и деревянными индейскими бусами на тулье, расположился доктор Спиркин, и молча и строго смотрел на нее, и было заметно, что он нервничает и старается скрыть это, и понимает, что не выходит, и от этого смурел еще больше…
— Как вы сюда попали? — спросила, наконец, Лопухина, стараясь держать себя в руках. — …И почему на кухне?
— Если мы, Принцесса, наладились неучтенные донорские органы в Евротрансплант сбывать, открыть дверь квартиры для меня, как…, — он помедлил, улыбнулся почти обрадованно ее спокойствию, и продолжал уже увереннее, странно глядя в окно:
— Считай, мы опять в доме незабвенного Павла Михайловича, — и увидев, что не понимает, добавил: — В художественной галлерее Палмихалыча Третьякова…, в Третьяковке, Принцесса. В том же Малявинском зале… и тот же самый вопрос задаю… Что сотворила ты Рывкину…? Говори! А в обмен на честный ответ, как обещал, избавлю от опеки лягавых. Чтоб тебе понятней было: просто выведу из игры со следователем- важняком, что так продуктивно копает под тебя… — Он волновался или боялся чего-то гораздо сильнее, чем она.
Почувствовав это, Лопухина уселась на такую же неудобную высокую металлическую табуретку, положила ногу на ногу, чтоб он мог видеть бедра, распрямила спину и свела лопатки за спиной, и в вырезе темного, почти черного, банного халата показались крупные на худеньком теле вздернутые груди с нежно- розовыми, как у девочки, сосками, и сказала:
— А если промолчу?
— Не советую, — неуверенно сказал доктор Спиркин и стал расстегивать пальто. — Где у тебя водка, Принцесса?
— Ну уж нет! — возразила Лопухина, чувствуя, как ею овладевает ярость. — Вы, ведь, не за водкой заполночь явились сюда!
— Не за водкой… За тобой… И если не выложишь все, как на духу, про эксперимент, пойдешь со мной… А не пойдешь, силой увезу… Женщины — цветы жизни. Их либо в воду, либо в землю… — Он все еще нервничал или трусил и поэтому говорил банальности, и не очень убедительно, и ей было не страшно
