пока.
Она подошла к окну, повернула частые полоски шторы, и посмотрела на темный двор с редкими корявыми деревьями, уродливыми клумбами и гаражами, и стадом машин, припаркованных кое-как, и спросила негромко:
— Что мне делать, Фрэт? Ты говорил, что как самурай видишь разумом, а не глазами…
— Не парься, Хеленочка! Рывкин нашелся… Буцкает с Митей водку, будто всего сорок годков ему… Утром обещался быть… А придурку этому выложи все, что требует. Не думаю, что сразу побежит в институт патентов с твоей идеей. А еще, похоже, не врет про следователей и способен вытащить тебя из ямы уголовной… Спрашиваешь как? — удивился Фрэт. — Будто сама не знаешь: за деньги большие, конечно, которые в Москве называют бабками… Молчишь?
— Как быстро ты успел стать сукиным сыном, — горестно сказала Лопухина.
— Не кричи, Хеленочка, а то сейчас народ сюда повалит… Я, ведь, и есть сукин сын по жизни, потому как не совсем из пробирки…, хоть генетики из лаборатории в Питсбурге, штат Пенсильвания, сильно постарались… Однако мои нравственные устои также высоки, как и до погрузки в Боинг, что доставил нас сюда…, и твой полукриминальный менеджмент в Отделении, и такие же эксперименты надо мной и Марком Рывкиным не считаю… праведными или крестным ходом, даже если сильно зажмурюсь…
— Гугенот! — обиделась Лопухина. — Нас в институте заставляли учить наизусть пошлое, как мне тогда казалось, высказывание приписываемое Маркса про, что «в науке нет широкой столбовой дороги и только тот может достигнуть ее сияющих верших, — мы предпочитали говорить „зияющих“, — кто не страшась усталости, карабкается по ее каменистым тропам…».
— Не думаю, что Маркс имел в виду полубандитскую научную деятельность…, как, между прочим, и Микельанджело — почечную трансплантологию, когда говорил о добре и зле. Одно точно знаю: более всего был прав Пушкин, написав: «Наука сокращает нам опыт быстротекущей жизни…». Будто тебя имел в виду… — Фрэт гнул свое без перерыва: — У него, если внимательно читать, так же гениально написано почти про все в нас сегодняшних… А у слова «полукриминальный» или «полубандитский» такой же смысл, как у «немножко беременный», — Но осуждать тебя не берусь, и не из-за Маркса, и не из-за того, что люблю, как никого и никогда…, надеюсь, чувствуешь это… Но потому еще, что получила результат фантастический:.., ту самую индульгенцию, про которую вспоминала недавно…, и нет лучшего подтверждения этому, чем пьяный в стельку Марк Борисович Рывкин, розовый, совсем здоровый, переполненный театральным юмором… Я прагматик… Делай, что делала, если считаешь это правильным…, а полицию следователь Волошин и так приведет, когда поймет, что пришло время… Тогда и станешь горевать, и отвечать перед собой и законом, а травить душу раньше времени нечего, хоть это у нас русских в крови… Вспомни, как говорила, что любовь заставляет человека совершать такое…, такой крестный ход в оба конца…
— Человека, Фрэт! Не собаку… Даже если она гугенот…
— Посмотри на меня внимательно! — сказал вдруг Фрэт, будто сидел, уложив зад на задние лапы, в кухне перед Лопухиной.
Елена у окна не шевельнулась, но напряглась вся, глядя сквозь стекло на знакомый двор, автоматически отыскивая глазами машину свою, и увидала подле нее мужчину в длинном пальто без шапки, что стоял неподвижно и смотрел на нее, и уже почти узнавая его, и собираясь замахать сверху руками или открыть окно и закричать, почувствовала, как крепкие пальцы докторы Спиркина сжали плечо и потянули к себе…
Она высвободила руку и не глядя на Спиркина вернулась в гостинную, мгновение помешкала, присела к обеденному столу, отодвинув стул с гнутыми ножками, и, откинувшись на удобную спинку, впервые за вечер внимательно посмотрела на бывшего коллегу, и хотела улыбнуться, но не смогла…
А он, стоя посреди комнаты, почти забыв о миссии своей убийственной и машине с помошниками- молодцами внизу, любовался молодой женщиной, что удивительно прямо сидела перед ним в мокром купальном халате, под которым не было ничего, только прекрасное тело, с которым мог сейчас делать все, что угодно, потому как заполучил безграничную власть над ней и безнаказанность в придачу. Однако не спешил, не понимая странной своей нерешительности, даже смятения, будто успел поменяться с ней местами и теперь последняя представительница старинного дворянского рода российского, станет говорить про то, что его собственный язык не поворачивается пока сказать…
Он не был близко знаком с людьми, подобными Лопухиной… Однажды, давным-давно шлепнул по заду ее мать, Анну, как почти автоматически шлепал тогда всех молодых сестер клиники. Она даже не дернулась, а повернулась медленно и посмотрела, и в тот же миг такой леденящий холод и выжигающий душу стыд охватили его, что уже никогда не пытался повторить это… Он и в младшей Лопухиной, которую вдвоем с Ковбоем втянул в бандитский хирургический бизнес, чувствовал неимоверную силу духа, достоинство и благородство, которых не сломить угрозами, как ни старайся, потому что не испугается и станет делать только то, что считает нужным, и значит, и в правду, остается одно: либо в воду, либо в землю, и сказал, будто мимоходом:
— Не скажешь, что имплантировала Рывкину, мои люди его просто умыкнут из Отделения.
Она не сразу поняла, про что он, а когда дошел смысл сказанного, окаменела, запамятовав, что Рывкин пьет водку с Митей в Виварии, и забывая дышать уже почти видела, как в каком-то грязном подвале они вскрывают Рывкину живот, чтоб найти, вернувшую молодость матку беременной женщины, которую всего месяц назад поздней ночью доставили в Виварий в контейнере-холодильнике Спиркинские молодцы…, и не смогли найти, потому что имплантирован был лишь маленький кусочек эндометрия с крошечным человеческим зародышем, не успевшим сильно подрасти в животе мужчины… А потом они убьют Рывкина, не забыв, наверное, взять почки для гистологического исследования…
— А если бы нашли… или я рассказала? — вяло подумала она и отвернулась от бывшего коллеги. — Тогда станут исчезать молодые беременные женщины в Москве и провинции, стенки маток которых вместе с зародышами пойдут на омоложение состоятельных геронтов, и не только геронтов, но политиков в среднем возрасте, ученых, бизнесменов. может, актеров… И сразу откуда-то из глубин профессиональной памяти всплыла статья: «Мужчины, секс и эректильная дисфункция», опубликованная американским исследовательским агенством Wirthlin Worldwide, цифры которой долгое время не давали ей покоя: «…85% мужчин не могут заниматься любовью более трех минут до наступления эякуляции…». Опытный Спиркин разом усек нереализованную, но явно выросшую потенцию актера после имплантаци зародыша…
Лопухина забыла о госте и погрузилась в скоропалительный научный анализ событий, о которых предстояло докладывать завтра на утрешней институтской конференции:
— Восстановление функции необратимо поврежденной паренхимы почек писателя-актера Рывкина, после имплантации зародыша, свидетельствует со всей очевидностью, что из эмбриональных стволовых клеток заново формируется ткань почек и кровеносные сосуды, — рассуждала она. — Возможно также, попадая в поврежденные органы стволовые клетки запускают неизвестный механизм, улучшающий работу деградируюших клеток… Следовательно, имплантацией человеческих эмбрионов можно настолько улучшить функцию органа, что необходимость в трансплантации просто отпадет, как это было с писателем…, актером… Не исключено, что циркулируя в крови стволовые клетки блокируют ген старения и вторая молодость старика Рывкина реальное тому подтверждение.
Она вдруг поняла необычайно отчетливо, будто читала написанное, что с таким же потрясающим эффектом эмбриональные стволовые клетки способны справиться с неизлечимой сердечной недостаточностью и тогда — у нее начала кружиться голова от блестящей перспективы следовавших друг за другом прозрений — в части случаев отпадет надобность в пересадке почек, сердца… и печени, и успела горделиво подумать, насколько грандиозно будущее, позволящее избежать огромных многолетних очередей, в которых погибает большая часть больных нуждаюшихся в трансплантации, так и не дожив до долгожданной операции…
— А самый первый шаг в этом убийственном для некоторых синтезе коммерции и науки, который все еще кажется переворотом в трансплантологии и геронтологии, сделала я… сама… без понуждения, — подумав, добавила про себя Лопухина. — Любопытно, почему? Аргументы, что высказывала Фрэту недавно, вряд ли можно посчитать значительными…
Резкий рывок за рукав халата сдернул ее со стула и потащил к двери. Она с трудом удерживала равновесие, не понимая, что происходит и покорно двигалась за ночным гостем, который, видно, созрел для активных действий, наблюдая бесстрашные научные медитации молодой женщины, которые извели его
