— А вот дворовой князя Юрия Ивановича Токмакова посчитал, как те бочонки грузили с селитрой-то. Он под присягой твердит, что вдвое против дозволенного сделано.
У Строганова отлегло от сердца: хоть не от своих порча пошла! «Ишь, князюшка, потеснил я тебя на солях вычегодских, не дал скупить добрые участки рассольные, так ты вот как отомстить затеял». Но лицо сделал обиженное:
— Да врет тот челядинец. Князь-то мой давний недруг. Вот и нашел случай царю обо мне худое слово шепнуть…
— Чем же докажешь?
— Книги показать могу — все до пуда записано.
— Ну в книгах-то, известно, как написать, так и подчистить можно.
— Окстись, батюшка. Да нешто такое можно? Если у купца в книгах нет порядка, то и в делах его нет. Быстро все добро упустит. Ну уж как книгам не веришь, то, пожалуй, сведу в подклеть, где все эти бочонки свалены. Сам там и сочти.
Строганов знал, что говорил. В подклети лежали именно те разрешенные пуды, бочонок в бочонок. Другой погреб, где лежало еще столько же, был схоронен надежно, и добраться туда воеводским людям не удастся. Так что предложенный им выход был беспроигрышным. Он давал чердынскому воеводе возможность лично «проверить» выполнение Строгановым царской грамоты…
Доверенный слуга Лачинова доложил: в подклети селитры ровно сколь дозволено, а сверх того нигде в подворье не обнаружено.
Лачинов понимал, конечно, что дыма без огня не бывает, и не такой уж простак Аникий Строганов, чтоб под дозволенное да не наварить еще столь нужного и дорогого припаса. Да выгоды-то ссориться со Строгановым нет. Уж он всяко вывернется, а каково потом воеводе с таким врагом? Ладно уж. Да и просто приятен ему был Аникий Строганов и уменьем встретить, и обхождением.
После обильного обеда воевода с видимым удовольствием прошелся по брошенной на пол шкуре белого медведя. Аникий заметил, как любовно погрузил тот носок сафьянового сапога в длинные густые шерстины. И тут же Строганов дал знак приказчику. Когда воевода уезжал, в тороках его колымаги плавно покачивалась тщательно упакованная в дерюжки огромная медвежья шкура.
Как знать, не от этого ли посещения завертелась в головах обоих сильных и влиятельных людей мысль сблизиться, та мысль, что вскоре проросла браком младшего сына Аникия и сестры Лачинова?
Проводив гостя, Строганов, по обыкновению, прошелся по двору. Зашел в счетную палату, посмотрел, как казначей упаковывал очередной мех с сотней рублей, наклеивал на нем бирку со своим именем. Заглянул в мастерскую, где два мастера-серебряника по его указу из полученного серебра учились выделывать блюда и кубки по бухарскому образцу. Подошел к одному, взял почти готовую его поделку, поглядел на стоящий рядом бухарский кубок. Пожалуй, рисунок-то сходен, только насечка была местами грубовата. Но, подумал, еще два-три блюда, и будут делать — не отличишь. Эх, кабы не обманул помор, да сыскать в Студеном море тот остров с серебром…
Зашел в следующую — иконописную мастерскую. Иконописная была его гордостью. Создав ее, чтобы снабдить иконами многочисленные церкви, утверждаемые им в устраиваемых в новом краю селах, и дать хотя бы по одному образу каждому христианскому дому, Аникий и здесь решил добиться возможно высшего качества исполнения иконного письма. Глубоко верующий сам, он полагал, что даже просто созерцание чистой, талантливой рукой выписанных святых ликов убережет людей от ненужной, постыдной, мелкой греховности. И денег не жалел, чтобы привлечь в свою мастерскую способных мастеров. Вот Истома Савин, способнейший рисовальщик. Из-под его руки выходили столь благолепно-чистые лики святых, что при взгляде на них у Строганова всегда слеза туманила взор и хотелось уйти от всей этой суеты всегдашней и тихо молиться, глядя на них, просить смиренно о прощении за несчетные грехи свои, за помыслы греховные, за ложь, которую вынужден каждый день творить в своем сложном торговом деле…
Взгляд Аникия Федоровича задержался на незнакомом человеке в монашеской одежде, который, склонившись у окна, острой иглой уверенно наносил на левкас контур святого семейства.
— Кто это? — спросил тихо у приказчика мастерской.
— Монах-расстрига. Вчерась только к нам прибежал. Решил испытать. С хорошей рукой иконописец. Из Сергиева посада.
— За что расстригли?
— Пьет неумеренно. А мастер, по всему видать, отменный.
— Тогда вот что. Ты ему денег дай, сколь попросит, дай. Да чулан в людской отведи сухой. Пусть поробит.
— Исполню, хозяин. — Приказчик согнулся в глубоком поклоне, не столь из почтения, сколько чтобы скрыть скривившую его губы ухмылку. Ай, хитер Аника Строганов! Дать денег пьющему человеку в долг да вволю — он тут же их и пропьет. А пропьет — уже и в кабале. А там — куда уж от нас денется… Хитер хозяин.
А Строганов уже рассматривал иконы, подготовленные к отправке в основанный им Пыскорский монастырь. Он с самого начала распорядился, чтобы венец Богородицы был обрамлен жемчугом. Но на двух иконах жемчуга не было.
— Почему здесь жемчуг не выложен?
— Не хватило, хозяин. Вместо ста сорока горошин жемчужник выдал только сто.
— Позови его сюда.
Слуга поспешно бросился вон. Но приказчик, отвечавший за работы на жемчужных промыслах Строгановых, оказался в отъезде — срочно выехал за очередной партией жемчуга, который строгановские ловцы выковыривали из специально разводимых раковин на заводи в реке Иксе, в четырех верстах от Сольвычегодска.
— Как вернется, поставить его на правеж. Дабы впредь знал — без запаса вести хозяйство неможно.
Аникий Федорович, осердясь, не сдерживался, и кто в такой момент под горячую руку попадал, мог и батогов получить, и просто кулака хозяйского отведать. Потому в мастерской все притихли и низко склонились над работой.
— Ишь, варнак, — уже отходя, проворчал Строганов, но тут же распорядился: — Надо еще проверить — не своровал ли! Ну погоди, коль счета не сойдутся! Сейчас же и проверить его книги!
На залитом предвечерним солнцем дворе отвлекся хозяин на мельтешение дворни, повизгивание горничных девок, выбивавших пыль из ковров, ругань поваренка, у которого собака стянула кость от разделываемой им телячьей туши. Сквозь привычный гомон подворья до слуха Аникия Федоровича донесся отзвук дальнего колокольного звона. Строганов сладостно выделил в его переливах ровный басовитый голос главного колокола Пыскорского монастыря. Этот колокол, выделки именитого мастера, Аникий привез из Москвы. И сейчас, слушая его, вновь порадовался, что не пожадничал, переплатил изрядно, но перехватил у князя этого, как бишь его… И сразу, поймав себя на суетливой гордыне, зачастил мелкими крестиками: «Грешен, грешен, прости мя Господи…»
К Строганову подошел старший его сын — Яков.
— Отец, ты велел мне быть у тебя сразу после обеда…
— Да, пойдем-ка в горницу. Надо, надо поговорить.
Они прошли по длинному ряду светелок, горниц, переходов, пока не пришли в небольшую комнату в глубине дома — кабинет хозяина, куда без спросу не мог входить никто из домочадцев. Здесь даже убирали только в его присутствии.
— Садись, — указал он Якову на резную скамейку. Сам присел возле заморского стола, разделенного на десятки разной величины ящичков, полочек, ниш.
— Ты собрался уже?
— Да, отец, сундучок собран, подарки дьякам и приказным по твоему списку уложены. Иконы боярину укладены в плетенку, а ширинки персидские, шитые золотом, для государя, соболя ему же повезут в возке. На охрану поклажи взял еще десять казаков с фузеями.
— Ты, Яков, вот что, — заговорил Аникий Федорович, поначалу замедленно произнося слова, видно в последний раз раздумывая, стоит или нет завести сейчас этот разговор, поведать сыну сокровенную свою думу. Видимо, порешив, что стоит, он продолжил уже уверенно: — Ты ведь знаешь, посылал я верных
