У дерева с лианой стоял портфель Стаса.
— А может, тебе нельзя? — спросил Стас, когда они подошли.
— К черту, к черту все!—сказал Ваганов.— Ты плохо обо мне думаешь. Что там у тебя?
— Ты тоже плохо обо мне думаешь, если спрашиваешь.—Стас щелкнул замком и достал бутылку «Пшеничной».
— Мамочка моя! У меня сердце было замерло: вытащит, думаю, какой-нибудь шнапс...
Стас был тот друг Ваганова, с которым их развели разные города.
Стас принес с собой сыр, свежий хлеб, консервы, которые они не стали открывать, и даже тонкие стаканы (в гостинице захватил), стаканы были немедленно наполнены на треть.
— Черного бы еще хлебушка,— сказал Ваганов, разглядывая поляну сквозь стакан.
— Знал бы, привез бы,— ответил Стас, и они чокнулись.— Твое здоровье, старик!
Разговор шел беспорядочный, обо всем, чем были наполнены эти 25 лет, начиная с дня, когда они познакомились, сидя на армейских койках и пришивая букву Н (ноги) к одеялу и вышивая свои фамилии на простынях. Разговор шел о женах и детях, о службе, об общих знакомых, о «помнишь?», о... нет, о дружбе не было сказано ни слова; разговор шел об отпусках, других городах, снова об общих знакомых, о женщинах, которых стоило вспомнить,— бутылка пустела, а они не пьянели, только становилось теплее да больше и легче вспоминалось. Все чаще приходила Ваганову мысль, что ведь Стасу нужно будет уйти, и от этого становилось жутко. Стасу, видимо, тоже пришла эта же мысль, и он сказал, что, наверно, Ваганов уедет домой раньше, потому что у него контракт на два года, а хотелось бы вместе...
Потом эта мысль пришла обоим в голову одновременно, и оба замолчали. В бутылке было еще немного водки.
— Оставить тебе на завтра? — спросил Стас. Ваганов, обдумывая ответ, оказавшийся не таким простым, разлил водку по стаканам.
— Зачем она мне завтра? — наконец ответил он. Стас кивнул.
Подняли стаканы, помолчав, как и перед первым тостом.
— Придешь? — спросил Ваганов.
— Дня через три-четыре,— ответил Стас.— Много будет работы в эти дни.
— Давай,—сказал Ваганов, они чокнулись и выпили.
Уже чуть прохладнело, Ваганов оглянулся: солнце было над острыми верхушками леса.
— Тебе идти,— сказал он.
Стас тоже оглянулся. И ответил уверенно (по этой уверенности Ваганов еще раз узнал Стаса):
— Еще можно. Все равно в деревне ночевать. Ты, я вижу, не куришь?
— Давно бросил. В лесу зверья не видел?
— Мелочь всякая.— Стас закурил, жадно хватанул дымка.
— А то ведь ружье есть.
— Дойду. Принести тебе чего?
— Соков пару банок.— Еще раз оглянулся. — Пора тебе, Стас. В темноте будет «не груба».— Это раньше было словечко Стаса, по которому узнавали харьковчан.
Стас улыбнулся.
— Жему помнишь?
Жема был один из харьковчан, с которым они были в одной части.
— Худой такой? Чернявый?
— Да. Демобилизовался. Кап-три. Начальник кадров на заводе.
— Не густо.
— Что поделаешь. Стас застегнул портфель.
— Ладно. А у тебя красиво здесь. Санаторий. Ну...— протянул руку.
Ваганов руку пожал, но сказал:
— Я провожу.
Не замечая, они перешли на тот отрывистый разговор, который отличает военный люд, и особенно моряков.
У леса, согретого заходящим солнцем, остановились. Ваганов почувствовал, дрожат губы.
— Ну и сюрприз ты мне подкинул,— сказал он.
— Выздоравливай.
— Хорошо, старик. Я постараюсь. Нину Джорджевич помнишь?
— Улица Баранова, дом двадцать. Пока. Мой привет лиане.
Пожали руки. Сильно, так же отрывисто, как говорили. Стас резко повернулся, не оглядываясь, ушел в лес.
Ваганов стоял, уже не удерживая слез. Хотел что-то крикнуть шутливое вслед Стасу, но не рискнул: голос выдал бы слезы.
Долго, до самой темноты сидел у дерева, глядя, как меняются краски на Гималаях, как всемирным потопом поднимается по ним темнота и затопляет горы, а вершины все больше розовеют, становясь похожими на облака, отрываются от гор... Потом они погасли; над Вагановым во всю ширь раскинулось темно-синее небо и зажглись звезды,— на этот раз он вспомнил, как ночью их поднимали на учебном корабле, чтобы провести занятия по астрономии, как отчаянно они зевали, как было холодно, как вдвоем со Стасом устроились у теплой дымовой трубы и уснули и как их обнаружил здесь старшина... Как наказали, вспомнил — послали в машинное отделение—в самое его пекло— переливать откуда-то куда-то соляной раствор: была семидесятиградусная жара, им казалось, что страшнее кары не бывает, но они были во флотских робах, надетых совсем недавно, грохотали вокруг машины, корабль качало, в борт сильно била волна, было им по восемнадцати лет—и они, обливаясь потом, шутили, потому что даже эта адова работа была им нипочем, потому что было крещение.
Корабль шел тогда в Батуми; в Батуми все время лил дождь, и Ваганов увидел сквозь пелену дождя высокую свеже-зеленую гору, похожую на ту, что стоит возле Шайона.
Спать не хотелось; водку быстро выветрило, голова была ясной.
Ваганов разжег небольшой костер и стал вспоминать случай за случаем, о которых не успели сегодня поговорить.
У них в части была секция бокса. И занимался в секции здоровенный Парсаданян, с которым никто не хотел работать в спарринге. Чуть надев перчатки и попав в ринг, едва увидав перед собой партнера, тот терял голову и бил так, что ни о какой отработке приемов и тактике боя не могло быть и речи. Удары у Парсаданяна были тяжелые, выносливость воловья, а ярость сумасшедшая, не тренировочная и не спортивная даже. Есть, конечно, теоретический способ остановить его — встречными чувствительными ударами,—но он принимал их легко и тут же добирался до тебя и начинал дубасить с обеих рук изо всех сил, превращая тренировочный бой в мясорубку.
Были показательные выступления, и тренер выставил Парсаданяна. Поговорил с ним, тот покивал в ответ; противником Парсаданяну тренер назначил Ваганова, как самого подготовленного и «перспективного».
Ну и вот, ударил гонг, Ваганов и Парсаданян пошли друг другу навстречу. Ваганов заплясал, нанес первый — легчайший — удар левой в голову, тот удар, которым, скорее, проверяют дистанцию, чем бьют. Парсаданян, получив этот удар в лоб, обо всем сразу позабыл и ринулся месить не подготовленного к мясорубке Ваганова. Немедленно расквасил нос, Ваганов уже шатался, закрываясь вглухую, в голове гудело,— ждал голоса судьи: это же показательные! Интерес к бою сразу пропал— он ведь и не защищался как следует, этот дурной Парсаданян принял его легкий удар за настоящий.
Тренер догадался наконец — по умоляющему взгляду Ваганова — остановить бой. Вышел вместе с окровавленным Вагановым за кулисы, где ожидали очереди другие боксеры.
— Кто пойдет работать с Парсаданяном?'
Парсаданян стоял в углу ринга, что называется, поводя кровавым глазом, ждал следующей жертвы.
Все топтались, искоса поглядывая то на него, то на Ваганова, останавливающего кровь мокрым полотенцем.
