денег. И тот через час выпустил ее мужа. А наутро тех, что схватили, расстреляли…
В конце августа на доске объявлений у жандармерии появился приказ: всех детей школьного возраста записать в классы.
И опять пошли по селу слухи. (Самое страшное было то, что слухи потом оказывались не слухами, а правдой). Что в школе будут новые порядки: сечь будут, как в старые времена, ставить в наказание коленями на горох или на кукурузу (смотря что уродит), будет снова закон божий, и еще, и еще…
Кто записывал своих детей, а кто говорил, что рано, семи лет не исполнилось.
Школа открылась 15 сентября. Учеников пришло мало, кое-как их построили, перед строем выступил новый директор. Он поздравил всех с началом нового учебного года, с новыми порядками и новой — все теперь в ней будет по-другому, по-новому, — школой. Он сказал, что с этого дня они будут проходить закон божий, и познакомил с преподавателем нового предмета. Его звать, сказал он, отец Петр.
Отец Петр — небольшого роста худой человек в потрепанном черном костюме. Худой он был, наверное, из-за какой-то болезни, лицо морщинистое и недовольное, хотя он пробовал улыбаться и старался казаться приветливым. Он сказал, что на Покров откроет закрытую большевиками церковь и что школа пойдет на торжество открытия и будет петь молитву.
Первый урок был уроком закона божия. Школа собралась в одном классе.
Отец Петр сказал, что его надо называть «батюшка». Он спросил, кто знает какую молитву. Молитв не знал никто никаких. Лицо «батюшки» нервически задергалось, но он сдержался. Он только постучал некоторое время пальцами по столу и сказал:
— Так, так. Так, так… Начнем с «Отче наш». Эту молитву мы будем петь на открытии храма.
И стал говорить о боге. Видно, ему с детьми говорить еще не приходилось, он подлаживался, и тогда его рассказ о боге походил на бабушкину сказку; на сказку — если бы он не требовал верить тому, что рассказывал.
— Дети, — говорил «батюшка», — бог всюду: на земле и на небеси. Он все видит и все слышит… Если кто-то только лишь задумает грех, бог уже знает об этом. Он и сейчас знает, что у каждого из вас на уме… — Отец Петр поднимал палец вверх, школа поднимала глаза и видела портрет Гитлера, который висел над головой учителя закона божия.
Класс был не полон, но Мишка и Сенька сели все равно подальше. Скоро они уже потихоньку толкались локтями и даже корчили рожи, стараясь скопировать недовольное лицо «батюшки».
И на следующем уроке закона божия отец Петр говорил, как они пойдут открывать церковь. Кажется, только об этом он и думал. Школьники понесут иконы, рассказывал отец Петр, а он сам, идя впереди, понесет портрет Гитлера. Адольф Гитлер вернул им бога и тем сам уподобился ему…
Про отца Петра в селе говорили, что раньше он был попом, но церковь закрыли. Он перешел в другую, но и ту скоро закрыли. Тогда он встал перед закрытой оградой и начал призывать кару небесную на головы большевиков. Много еще шумел везде и угодил в конце концов в тюрьму. Из тюрьмы его вызволили немцы, и он на открытии церквей слегка помешан, а в Гитлере, «освободителе», души не чает… С отцом Петром здоровались, но разговаривать не останавливались: поп с его заботами был далек от них.
Стали учить слова молитвы. «Батюшка» нахмурился и начал:
— Отче наш, иже еси… «Иже еси», — пояснил он, — значит «который есть».
— Да святится имя твое, — пел «батюшка», — да приидет царствие твое…
«Приидет царствие» — вот это Мишка понял. Враз Мишка почему-то вспомнил, как ехали на мотоциклах через село первые немцы. Вспомнил, что они привезли с собой, и ему показалось, что поп поет именно об этом «Царствии», и он рассердился. Царствие — от слова «царь», жандармерия, полицаи, новые порядки, которые совсем не новые, а наоборот старые, — Гитлер, закон божий — все выдается за новое, — как тут не разозлиться!
И однажды на уроке закона божьего, когда «батюшка» снова затянул молитву, Мишка потихоньку запел: «Дан приказ — ему на запад ей — в другую сторону…»
Отец Петр завертел головой, услыхав боевую песню, но все никак не мог понять, откуда она. Потом, оборвав молитву на полуслове: «Да будет воля твоя…» — бросился к Мишке и стал хлестать его по лицу.
Все оцепенели. Поп хлестал Мишку обеими руками и кричал:
— Партизан! Негодяй! Как ты смеешь!
Сенька вскочил, прижался к стене.
Отец Петр запыхался и опустил руки. Мишка сидел, закрывшись ладонями.
— Партизан! — кричал поп. — Я тебе дам! Я тебя в жандармерию отведу! Встать!
Мишка не встал. Было видно, что он и не встанет.
Уроков в школе было один-два; учеников в классе — раз-два и обчелся: иной раз пять человек, другой — трое. «Батюшка» рассказывал о боге, — причем Мишка никак не мог отделаться от впечатления, что им рассказывают, сказки, но почему-то сердитым голосом и — заставляя в них верить. На Мишку отец Петр не смотрел, даже не замечал его.
Математик Евгений Михайлович проводил уроки, не произнося лишнего слова. Если кто-то не сделал домашнего задания или не мог ответить у доски, он говорил:
— Ну, как хочешь, — и отправлял на место.
Евгений Михайлович раньше ходил по школе франтоватый, насмешливый и недоступный. У него было много всяких любимых словечек, которые знала и повторяла вся школа. Теперь ребята частенько видели белую щетину на его подбородке, а все свои словечки он будто позабыл.
Мишку Евгений Михайлович с первых же уроков стал называть «коллега», и это было единственное его нематематическое слово на уроке.
— Коллега, идите к доске и объясните вашему приятелю его заблуждение… — и все знали, что Евгений Михайлович обращается к Мишке.
Мишка выходил и объяснял.
Елена Матвеевна преподавала историю. Елена Матвеевна была высокого роста, стройная и гордая женщина. Она сразу невзлюбила маленького тщедушного «батюшку» с вечно недовольным лицом, а он — ее. Он заходил во время ее урока в класс, садился за парту, следил, оглядываясь на класс, — как слушают. Лицо Елены Матвеевны мгновенно покрывалось красными пятнами, а голос становился жестким и отрывистым. В его сторону она не смотрела и никого, пока он был в классе, не вызывала, а только рассказывала все тем же жестким и отрывистым голосом историю великой Румынии.
В церковь старушки сносили со всего села иконы, убирали ее; выпололи весь бурьян во дворе; наняли богомаза подправить облупившуюся краску, подновить царские врата. Богомаз, помахивая кисточкой, пел веселые песенки, которых знал множество. Он сейчас неплохо зарабатывал.
Мишку увидели в лавке — он покупал портреты Гитлера, штук пятнадцать портретов… Мишка был насупленный, важный, ни на кого не смотрел. Лавочник, когда он вышел с трубкой портретов под мышкой, постоял в дверях, смотря ему вслед.
Мишка прошел по улице до своего дома, прошел двор и огород…
Сразу за огородами начинался овраг, а за оврагом, между ним и холмом, на узеньком выгоне, валялся на пригорке Сенька. Они вдвоем пасли бычка по имени Бужор. Бычок был уже большой (Мишкин отец никак не мог дождаться ноября, чтобы зарезать его).
Мишка крикнул. Сенька помахал с пригорка, а Бужор оглянулся.
— Купил, — сказал Мишка, подходя, и швырнул бумажную трубку наземь. Она развернулась.
Бужор, привлеченный белым на траве, подошел, понюхал пахнущую керосином бумагу.
— Ты полижи его, — сказал Мишка, — для тебя куплено. Будешь теперь политике учиться.
Бужор понюхал еще раз, мотнул тяжелой головой с небольшими острыми рогами и отошел.
— Не спрашивали, зачем покупаешь? — спросил Сенька.
— Не. Вытаращились только.
— А если б спросили?
