плеснул в неё желтоватой настойки.
— Ну, давай. — Стопка ткнулась в дрожащую ложку и тонко зазвенела. Митя осторожно поднёс серебряный овал ко рту и покосился на отца.
— Даааавааай!
Ложка раздвинула пухлые губы и быстро опрокинулась.
Соня тихо рассмеялась и бросила комочек салфетки в стакан.
Митя шумно выдохнул, тряхнул головой, схватил пласт розовой с лиловыми подпалинами сёмги и торопливо запихнул в обожжённый рот. Пётр Иванович улыбнулся, мигнул, опрокинул стопку, подцепил коротко обрезанный скользкий белый гриб, сбил щелчком прилипшее зёрнышко укропа и, отправив в рот, беззвучно прожевал.
Соня намазала два больших бутерброда с красной и чёрной икрой, протянула Мите:
— За папу и за маму.
— За мачеху, — строго поправил Пётр Иванович, наполняя стопку.
Соня опустила глаза и вздохнула.
Пётр Иванович выпил, закусил малосольным огурчиком, снова подцепил белый, скользящий под вилкой гриб, проглотил два жирных ломтя перламутровой селёдки, попробовал винегрета, капусты и мочёных яблок, надкусил пирожок и двинул к жене тарелку:
— Давай борщ.
Соня бережно наполнила её до краёв пурпурной, подёрнутой золотой плёнкой гущей, положила две ложки густой сметаны и обильно потрясла перечницей.
Глянцевитый холмик сметаны медленно осел в дымящуюся парчу, оброс колечком роящегося жира.
Пётр Иванович подвёл ложку под белоснежный островок и медленно разрушил его, перемешал с пылающей гущей.
Митя доел бутерброды, выбрал большой маринованный помидор и жадно впился в него.
Туго натянутая кожица лопнула, сок побежал по Митиному подбородку.
Соня схватила висящее на спинке стула полотенце и потянулась к Мите. Помидор, потеряв добрую половину своего содержимого, съёжился в липких Митиных руках, покрылся колкими складками. Покосившись на Соню, вытирающую сыну подбородок, Пётр Иванович зачерпнул помутневший от сметаны борщ, подул на переполненную, роняющую капли ложку, отправил её в рот и, проглотив содержимое, побледнел.
Соня и Митя настороженно посмотрели на его выросшие глаза и внезапно подобравшиеся щёки.
— Анна… — выдохнул Пётр Иванович.
— Анна! — Он крикнул, стукнув кулаком по столу, отчего зыбко звякнуло стекло, а с поверхности дымящегося борща подскочил протуберанец и, перехлестнув край тарелки, упал на свежую скатерть красными, расползающимися пятнами. За дверью послышалось торопливое шарканье, она отворилась, и испуганная Анна, вытирая на ходу руки передником, переваливаясь, подошла к столу:
— Звали, Пётр Иванович?
Её раскрасневшееся морщинистое лицо слегка наклонилось над угрюмо съёжившимся хозяином. Он брезгливо мотнул головой в сторону отодвинутой тарелки:
— Пробуй…
Анна, поджав потрескавшиеся губы, испуганно посмотрела на Соню. Та коротко вздохнула и отвернулась.
— Пробуй! Оглохла?!
Кухарка протянула некрасивую руку с криво обрезанными, белыми от воды ногтями, взяла ложку, робко зачерпнула с дымящегося края, поднесла ко рту и поспешно втянула сухими губами. Пётр Иванович хмуро покосился на неё.
— Охааа, ооосподи! — Анна задрожала, ложка чуть не выскользнула из её пальцев.
— Проститя мя, дуууру, осподи! — Она всхлипнула и трясущимися руками потянулась к тарелке.
— То-то… — глухо процедил Пётр Иванович и, сцепив пухлые пальцы замком, кивнул:
— Живо неси назад. И чтоб через минуту… Ясно?
— Ясно, ясно, осподи…
Кухарка вылила борщ в кастрюлю, быстро подхватила её и, переваливаясь на опухших ногах, стянутых зелёными мужскими гольфами, понесла на кухню.
На большом, накрытом пёстрой клеёнкой столе теснились ряды только что слепленных пирожков, нежные, притрушенные мукой тельца которых успели слегка распухнуть в душном, густом чаду кухни. В широкой эмалированной раковине громоздилась под струёй воды гора овощей, на другом столе стояли объёмистые миски, похожие на тазы, полные свежевымытой клубники, вишни, черешни, малины и земляники. Квадратная шестиконфорочная плита исходила клейким жаром, от которого наглухо запотели оба окна кухни. На плите неистово шипели три кастрюли, что-то мясное, мелко нарезанное клокотало в овальной жаровне, на большой, плоской как блин сковороде жарилась рыба, а из воды недавно поставленного на огонь котла торчали синеватые култышки чудовищной индейки.
Анна осторожно сдвинула полезшие друг на друга пирожки и опустила кастрюлю с борщом на стол.
— Вот ведь дура-то, осподи! — Она поправила сбившийся платок, переваливаясь, подбежала к объёмистому шкафу и выдвинула средний ящик.
— Где же… вот ведь дура, забыла… — Она загремела банками и железными коробками.
— Самое главное-то забыла, забыыыла! — Её узловатые пальцы принялись быстро открывать коробки и склянки, наполненные молотым, красным и чёрным перцем, гвоздикой, имбирём, мускатным орехом, аджикой и ванилином.
— Где же это?..
Одна из высоких кастрюль звякнула крышкой, выплеснула вниз белую, тотчас зашипевшую воду.
Кухарка метнулась к плите, откинула крышку и убавила пламя.
— Ведь не найти теперь… не вспомнить где… — Анна сжала скрюченными пальцам рябой, поросший бесцветными волосами подбородок.
По запотевшему оконному стеклу проползла неторопливая капля, протянув за собой яркую зеркальную полоску.
Анна выдвинула правый ящик, порылась в нём и радостно схватила широкую стеклянную банку, на дне которой утопало в прозрачной жидкости что-то металлическое, аккуратно спелёнутое марлей.
Кухарка открыла тугую пластмассовую крышку, и в лицо ей ударил запах тёплого спирта.
Анна вынула завёрнутый предмет и размотала марлю.
В её руке оказалась бритва с утопленным в чёрной ручке лезвием. Анна отжала марлю и повесила на край банки. Потом раскрыла бритву, стряхнула капли спирта и, протянув над кастрюлей с борщом левую, голую по плечо руку, повернула её тыльной стороной кверху.
На бледном морщинистом запястье, словно протащенные под кожу шёлковые бечёвки, лепились косые и прямые шрамы. Два ещё не зажили — коричневато-бурая корка покрывала их. Шрамы поновее отливали лиловым, а совсем старые терялись, наползая друг на друга, путались с морщинами. Анна торопливо прицелилась и полоснула бритвой по запястью. Узкий порез медленно разошёлся, две струйки крови, свившись тёмно-красной куделью, потекли в кастрюлю с борщом.
Анна положила бритву и стала считать про себя.
Кровь, казалось, была светлее и ярче борща, но почему-то он темнел, наливаясь какой-то упругой рубиновой тяжестью; клочья гущи осели вниз, пузырьки исчезли.
— Сто, — прошептала кухарка и, приподняв руку, заглянула в кастрюлю. С поверхности идеального тёмно-бордового зеркала глянуло старушечье лицо с испуганно смятыми чертами.
Анна выше подняла руку, подошла к шкафу, достала пластырь и ловко залепила рану. Убрав бритву в банку, а банку в ящик, она помешала борщ половником, накрыла крышкой и понесла потяжелевшую кастрюлю в столовую.
