Анна всхлипнула, осторожно потрогала онемевший затылок и поднесла к лицу дрожащую руку. На жилистой ладони расплылась, затекая в извилины морщин, клякса разбавленной дождём крови. Лицо Анны сморщилось, губы её разошлись и задрожали. Она заплакала и принялась стирать кровь с руки.
Справа сквозь монотонный шум ливня пробился слабый кашель.
Кухарка оглянулась и, потеряв равновесие, коснулась ступней мокрого асфальта: на длинной голубой скамейке, с трудом втиснутой меж двух буйных розовых кустов, скорчилась фигурка Хромого.
Анна поковыляла к скамейке.
Мокрый старик сидел на краю, поджав ногу, оттопырив деревяшку. Пальцами он впился в сочащиеся водой локти, силясь сдержать их дрожь.
— Дед, что с тобой? — спросила Анна и, заметив окровавленный рот Хромого, чуть слышно охнула.
Старик поднял бледное мокрое лицо, показавшееся Анне страшно молодым, и хрипло кашлянул.
— Да что с тобой, милай? — Анна нагнулась и тронула его за плечо.
Хромой икнул и снова закашлял, окатив руки и лицо кухарки мелкими кровяными брызгами.
Центральное окно красивого, недавно пристроенного мезонина приоткрылось, в тёмную щель проскользнул листок бумаги, сбитый дождём, беспорядочно закувыркался вниз.
Старик перестал кашлять, испуганно проследил за листком.
Анна, повинуясь его взгляду, обернулась и похромала к мокнущей бумаге.
— Подымиии… — еле слышно проговорил Хромой.
Анна осторожно отлепила листок от асфальта и с трудом прочла успевшие расплыться строчки знакомого почерка:
«Вас не простивший,
теперь скроюсь в надежном приюте.
Он за благие дела выдан мне вечной страной.
Вот наконец и расцвёл розовый куст изобилья!
Счастлив воистину тот, кто поливал и рыхлил».
Размашистая подпись с косым хвостиком превратилась в замысловатую чёрную кляксу, неровно вклинившуюся в синий кругляшок печати.
Со стороны гаража послышался приглушённый ливнем звук трубы, тележка мелькнула меж деревьев, вырулила на дорогу и, развернувшись, подкатила к клумбе. Горнист в измятом, совершенно мокром кителе спрыгнул на землю, быстро подбежал к вопросительно смотрящему на Анну Хромому, подхватил его словно ребёнка и легко понёс к тележке. Носильщик покосился на кухарку, зло мотнул квадратной головой.
Анна всхлипнула и подошла, прихрамывая.
Горнист, бережно положив старика на спину, бросился к Анне, но задел головой за локоть стоящего на подножке носильщика. Чёрный мокрый парик съехал горнисту на затылок. Он раздраженно сорвал его и сунул за пазуху. Потом с остервенением вцепился сильными смуглыми пальцами в лицо, содрал его и, туго свернув, спрятал в карман.
Анна осторожно присела на краешек тележки, протянула листок лежащему навзничь Хромому. Старик принял его дрожащими пальцами, прочитал и положил на грудь, накрыв скрещенными руками.
Горнист вытащил из-за пояса трубу и затрубил «Он один только знает». Носильщик, вобрав голову в плечи, подождал, пока последние такты торжественно потонули в шуме ливня, хрустнул рычагом. Тележка плавно тронулась, зацепив лохматый, дышащий влагой куст, вырулила на дорогу и понеслась, набирая скорость.
Снова ожил гром — но уже сонный, бархатный, словно глухой грудной кашель, лениво повис над чёрным клином шоссе.
Анна устало смахнула с лица щекочущие струйки, нагнулась к Хромому, отодвинула с его ледяного лба вымокшую прядь волос.
Горнист оглянулся на кухарку, что-то пробормотал и заботливо поправил заткнутую за пояс трубу, отчего лежащее в его кармане лицо тонко резиново скрипнуло.
Падёж
Кто-то сильно и настойчиво потряс дверь. Тищенко сидел за столом и дописывал наряд на столярные работы, поэтому крикнул не поднимая головы:
— Входи!
Дверь снова потрясли — сильнее прежнего.
— Да входи, открыто! — громче крикнул Тищенко и подумал: «Наверно, Витька опять нажрался, вот и валяет дурака».
Дверь неслышно отворилась, две пары грязных сапог неспешно шагнули через порог и направились к столу.
«С Пашкой, наверно. Вместе и выжирали. А я наряд за него пиши».
Сапоги остановились, и над Тищенко прозвучал спокойный голос:
— Так вот ты какой, председатель.
Тищенко поднял голову.
Перед ним стояли двое незнакомых. Один — высокий, с бледным сухощавым лицом, в серой кепке и сером пальто. Другой — коренастый, рыжий, в короткой кожаной куртке, в кожаной фуражке и в сильно ушитых галифе. Сапоги у обоих были обильно забрызганы грязью.
— Что, не ждал небось? — Высокий скупо улыбнулся, неторопливо вытащил руку из кармана, протянул ее председателю — широкую, коричневую и жилистую. — Ну давай знакомиться, деятель.
Тищенко приподнялся — полный, коротконогий, лысый, — поймал руку высокого:
— Тищенко. Тимофей Петрович.
Тот сдавил ему пальцы и, быстро высвободившись, отчеканил:
— Ну а меня зови просто: товарищ Кедрин.
— Кедрин?
— Угу.
Председатель наморщился.
— Что, не слыхал?
— Да не припомню что-то… Коренастый, тем временем пристально разглядывающий комнату маленькими рысьими глазками, отрывисто проговорил сиплым голосом:
— Еще бы ему помнить. Он на собрания своего зама шлет. Сам не ездит.
И, тряхнув квадратной головой, не глядя на Тищенко, повернулся к высокому:
— Вот умора, бля! Дожили. Секретаря райкома не знаем.
Высокий вздохнул, печально закивал:
— Что поделаешь, Петь. Теперь все умные пошли.
Тищенко минуту стоял, открыв рот, потом неуклюже выскочил из-за стола, потянулся к высокому:
— Тк, тк вы — товарищ Кедрин? Кедрин? Тк что ж вы, что ж не предупредили? Что ж не позвонили, что ж…
— Не позвонили, бля! — насмешливо перебил его рыжий. — Пока гром не грянет — дурак не перекрестится… Потому и не звонили, что не звонили.
Он впервые посмотрел в глаза Тищенко, и председатель заметил, что лицо у него широкое, белёсое, сплошь усыпанное веснушками.
— Тк мы бы вас встретили, все б, значит, подготовили и… да я болел просто тогда, я знаю, что вас выбрали, то есть назначили, то есть… ну рад я очень.
