портальный кран.
Снизу крановщику махал рваной рукавицей монтажник:
— Вира, вира помалу!..
Солнце выбралось из портовых построек и повисло, раскачиваясь на стальном тросе.
— Вируй, вируй… — слышалось снизу.
Крановщик торопливо закуривал, отпустив рычаги.
— Вируй, пизда глухая! Чего стал?!
Крановщик швырнул спичку за окошко, взялся за рычаги.
Солнце стало медленно подниматься.
Тепло
Лейтенант снял рукавицы, вынул из планшета потёртую тетрадь с лохматыми краями и, раскрыв её, записал огрызком карандаша:
«28.1.42. Погода не сыра и не простудна. Она как жизнь вошла и в кровь и в плоть. Стоял такой мороз, что было трудно штыком буханку хлеба расколоть. Кто был на фронте, тот видал не раз, как следом за трассирующим блеском в знобящей мгле, над мрачным перелеском летел щегол, от счастья пучеглаз. Что нужно птице, пуле вслед летящей? Тепла на миг? Ей нужен прочный кров».
Лейтенант задумался, смахнул со страницы налетевший снег и приписал:
«А мне довольно пары тёплых слов, чтобы согреться в стуже леденящей».
Он захлопнул хрустнувшую тетрадь, убрал в припорошённый планшет.
Руки успели замёрзнуть и слушались плохо.
Лейтенант спрятал карандаш в карман, подул на окоченевшие пальцы и сунул правую руку за отворот полушубка. Он долго искал что-то у себя за пазухой, нагибаясь, склоняя голову и морщась. Потом вытащил руку, поднёс к лицу и медленно разжал пальцы.
На загрубевшей, грязной ладони лежали два красных слова: ЛЕНИН и СТАЛИН.
ЛЕНИН было написано тонкой прописью, СТАЛИН лепилось из крепких, в меру широких букв.
От слов шёл пар.
Лейтенант осторожно стряхнул ЛЕНИН на левую ладонь, сложил руки горстью и ещё ближе поднёс к обмороженному лицу.
Снег — мелкий и частый — продолжал идти.
Над головой лейтенанта пролетел шальной снаряд и сухо разорвался за окопами.
Осень
— Кончен с августом расчёт, товарищ комдив, — отрапортовал капитан.
Генерал кивнул, захлопнул планшет и болезненно сощурился на моросящее небо:
— Да… дожди не ждут указок.
Двинулись вдоль отдыхающих солдат. Завидя комдива, они вставали, вытягиваясь, отдавали честь.
— Посмотрите, товарищ комдив, — серая вода течёт струйками с зелёных касок.
Генерал качнул головой.
Спустились в окоп, подошли к блиндажу.
Из двери выскочил молодой сержант, вытянувшись, собрался было рапортовать, но генерал устало махнул:
— Вольно. От дождя звенит в ушах.
— А мы его не замечаем, товарищ комдив, — осмелев, улыбнулся солдат и, подтянувшись, добавил: — Разрешите доложить! Осень с нами в блиндажах греется горячим чаем!
— Осень?
— Так точно.
— В блиндаже?
— Так точно.
— Любопытно…
Генерал вошёл внутрь блиндажа, махнул вскочившим солдатам:
— Вольно. Отдыхайте.
Солдаты робко сели. Посреди широкой колоды чадила портяночным фитилём сплющенная гильза. Солдаты с дымящимися кружками в руках сидели вокруг колоды. Осень примостилась в углу. На ней было длинное грязное пальто, огромные не по размеру сапоги и соломенная шляпка с облупившимися деревянными вишнями на полях. Возле серых губ она держала кружку.
— Давно в расположении дивизии?
— С августа, с конца, товарищ комдив, — шепнул сержант, — под Смоленском подобрали. Наверно, из окружения. Она, товарищ комдив, ничего не говорит почему-то.
— Тааак. Интересно. Вас как зовут? — повернулся он к Осени.
Осень молчала.
— Вы что — глухая?
Осень молчала.
— Документы есть? Имя? Фамилия? В каких войсках? Кем? Медсестрой? Радисткой? Зенитчицей?
Осень молчала, глядя на него большими грустными глазами.
Осень расстреляли на следующее утро.
Дождь перестал. Ночью подморозило.
Четверо смершевцев дали залп. Босая Осень повалилась на дно воронки, от соломенной шляпки отлетел кусок вишни.
Смершевцы забросали Осень валежником.
Через час пошёл первый снег.
Зерно
У крестьян торжественные лица. Поле всё зарёй освещено. В землю, за колхозною станицей, хлебное положено зерно. Солнце над зерном неслышно всходит. Возле пашни, умеряя прыть, поезда на цыпочках проходят, чтоб его до срока не будить. День и ночь идёт о нём забота. Города ему машины шлют, пионеры созывают слёты, институты книги издают. В синем небе лётчики летают, в синем море корабли дымят. Сто полков его оберегают, сто народов на него глядят.
Спит оно в кубанской колыбели.
Как отец, склонился над зерном в куртке, перешитой из шинели, бледный от волненья агроном. Он осторожно приблизил лицо к отполированной трубе уходящего в землю микроскопа, посмотрел в окуляр.
Увеличенное в сто раз зерно не помещалось в окуляре. Лысенко покрутил колесико фокусировки. Изображение стало чётким, на бугристой желтовато-коричневой поверхности зерна обозначились ровные
