фоне расписных яиц.
Всего лишь вчера на улице было холодно и сыро, как в погребе. Ветер на небе валял дурака с облаками. Синоптики пугали незадачливых дачников последними заморозками. Опытные бомжи инстинктивно жались к теплоцентралям.
Сегодня же все стремительно переменилось. Лето пришло, как приходит менструация: его долго ждали, прогнозировали, оно должно было наступить вот-вот, и, все-таки, его приход оказался для всех неожиданным, как блицкриг, и радостным, как контрибуция. Внезапно, с юга, переместился циклон, принес за пазухой жару. Сезонный рубильник переключился из режима «весна» в режим «лето», и город наполнился ароматом свежих листьев.
В этом упругом, радостном аромате растительных тканей, маршрутное такси продолжало трястись по проспекту. Солнце слепило глаза, как рентген, слепило сквозь занавеску. Снаружи солнечные лучи ползали по фасадам и крышам домов, скользили по оцинкованным кузовам автомобилей и отражались в витринах бутиков. Женщины, выходящие из магазинов, казались особенно красивыми. В горячей пыли, прижавшейся к бордюрам, прыгали воробьи. Один раз вдоль дороги попались спаривающиеся бездомные собаки…
«Главное: не спросить, как дела. Главное: чтоб он не спросил, как дела», – думал я. Что я мог ответить на такой вопрос? То, что меня сегодня уволили? Поражение желез внутренней секреции карьерного роста или Юрьев день? Я не знал. Знал другое: это должно было произойти.
Работать С Девяти До Пяти (с перерывом на обед и с внеурочными) и так до самой смерти – это самое лучшее, что может случиться с потребителем. Работать С Девяти до Пяти (с перерывом на обед и с внеурочными) и так до самой смерти – это самое худшее, что может случиться с… С кем? Со мной? Почему же меня уволили?
Меня уволили, потому что я умел работать на компьютере? Ведь это очень плохо в офисе. Если не умеешь пользоваться компьютером, то работу, на которую требуется цивилизованному человеку полчаса, можно делать целый день…
Меня уволили, потому что за год офисной службы я не удосужился приобрести даже галстук? И костюм у меня имелся только один. Тот, который купили родители на Выпускной. Впрочем, тогда же они мне купили и галстук, первый и последний галстук в моей жизни, и этот галстук на том же Выпускном я прожег сигаретой. Галстук после этого теоретически можно было даже надевать, если, конечно, хорошенько спрятать его под жилет. Но жилета у меня тоже никогда не имелось. Да что там жилета! У меня бумажника своего никогда не было, не говоря уже о барсетке. И телефон я таскал в кармане…
Меня уволили, потому что не мог приходить в офис в девять? Разумеется, я не мог приходить в офис в девять! Для того, чтобы приходить в офис в девять утра, нужно ложиться спать в девять вечера. А я никогда не засыпал раньше двенадцати. И единственный способ для меня заснуть в девять – это пить перед этим девять часов подряд…
Меня уволили, потому что я не хотел укладываться в рамки корпоративной культуры? Ах, если бы это было так, я бы тогда хотя бы мог бы гордиться собой! Так нет, хотел укладываться, желал, мечтал об этом: когда все кланялись в пояс, я не оставался стоять прямо, я скрючивался, как больной радикулитом. Чувствовал при этом презрение к себе за то, что кланяюсь, и вызывал раздражение у хозяев из-за того, что кланяюсь неискренне…
Что мне оставалось сейчас? Сейчас мне оставалось повторять про себя только древнюю, вышедшую полвека назад из моды, экзистенциальную мантру. Существование предшествует сущности. Если женщина изображает оргазм, значит, он у нее был. Если я сочинял слова корпоративного гимна, а потом пел их громче всех; если бегал к директору за тоником и фотографировался со всеми на офисных вечеринках; если стирал своей собственной рубашкой свою собственную слюну с лобового стекла хозяйского лимузина (да! я стирал своей собственной рубашкой свою собственную слюну с лобового стекла хозяйского лимузина, когда плюнул в окно и не посмотрел, что там внизу припарковано, а потом посмотрел и ужаснулся оттого, что увидел), то это значит, что Бог С Девяти До Пяти – был моим Богом. В глубине души я мог считать себя кем угодно, гением или злодеем, быть Кортесом, Бетховеном, Торквемадой, Гогеном, Гитлером, Кафкой, Нероном, Эйнштейном, и при этом на деле оставаться всего лишь жалким адептом с мелкими грешками и ничтожными молитвами, молитвами Богу С Девяти До Пяти. Теперь меня отлучили от Великой Церкви, церкви С Девяти До Пяти, и теперь я стал невидимым, стал никем. Пройдет всего лишь шесть месяцев, и ни один банк не даст мне кредит под покупку холодильника. И тогда я вспомню свое школьное сочинение. Сочинение «Кем я хочу стать», за которое мне поставили три с минусом. Сочинение, в котором я мечтал работать в котельной, бросать уголь, спать, пить портвейн и больше ничего не делать…
– Конечная – Вокзал. Выходим, – раздался голос водителя.
Маршрутное такси остановилось у вокзального фасада, украшенного овалом часов. Часы были старые. Их стрелки не двигались очень давно. За циферблатом часов жили ласточки.
Здание вокзала, построенного еще в XIX веке, я обошел с восточной стороны. Московский поезд уже прибыл. На перроне стояли девушки в национальных костюмах и курили. Дым сигарет вился в ярких лентах их цветочных венков. Они встречали какую-то делегацию. Прямо на перроне лежал расстеленный рушник, на нем – черствая сфера ржаного хлеба и соль в белой пиалушке.
– Эй, Растрепин! Я здесь.
Я обернулся и увидел Ф. Он стоял в тени пригородных касс. За то время, что мы не виделись, он успел измениться. Под его рубашкой вздулось брюшко, третий месяц беременности. Две залысины мысами врезались в волны аккуратно подстриженных волос. На носу сидели пластиковые очки без оправы.
Я подошел к Ф., и мы пожали друг другу руки.
– Как дела? – спросил я.
Всю дорогу, пока мы ехали в такси, Ф. жаловался на геморрой, хвалил раздельное питание и выражал беспокойство по поводу мирного урегулирования на Ближнем Востоке. Теперь мы находились в Ф. квартире. Я был в последний раз здесь после экзамена в институт, и ничего не мог узнать.
Я сидел на полу, прислоняясь к голой стене спиной, чувствовал запах теплой пыли и нагретых смоляных крыш.
Штор в комнате не было. Солнце сквозь мутное стекло ярко облучало помещение. Стены нагревались, и я нагревался вместе со стенами, потоотделение усиливалось. Передо мной, словно мыльные пузыри, плавали суспензии тополиного пуха. От пуха хотелось чихать, но делать это было лень, поэтому я ограничивался зеванием. И откуда мог взяться тополиный пух? В округе не было ни одного тополя, да и время для пуха еще не пришло.
Посреди переполненной светом комнаты усталый человек уселся на трехколесный велосипед «Гном-4»,
