проститься перед срочной командировкой…
У него был свой, странный метод дознания, больше характерный для мизансцены вестерна, чем для НКВД. В сумерках, с конвоем, он вывозил арестованных на холм Друг. Там арестованным давали лопаты и заставляли копать глубокие ямы. Арестованные копали усердно, будто добросовестный труд мог даровать им прощение. Перед рассветом, Архимед выстраивал землекопов на краю самой глубокой ямы и приказывал конвою целиться в них. Но выстрелов не было. Арестантов отвозили обратно в подвалы бывшей синагоги…
Перед войной, в сороковом году, он командовал частью, которая в составе советских войск оккупировала Бессарабию. Часть расквартировалась на границе с Румынией. К этому времени относятся первые отчетливые детские воспоминания Вилена Комиссарова. Он помнил деревушку на берегу узкой реки с домами, в чьих глиняных стенах остались оспины шрапнели. Помнил далекие выстрелы со стороны границы, которые иногда будили его по утрам. Помнил комнату, где спали родители – там висели ковер и винтовка – тот же ковер и та же винтовка, что и сейчас висят над его кроватью. Помнил, что в деревушке вина было больше, чем воды, и когда он просил пить – ему давали вино. Как-то раз, он выпил вина слишком много, и его тошнило весь день. С тех пор он в рот не брал спиртного. Его отец, напротив, пил много и постоянно, никогда не пьянея. Действие этилового спирта на Архимеда Комиссарова проявлялось разве что в редких и сдержанных приступах отцовского внимания. В той бессарабской деревушке, он учил Вилена делать воздушных змеев. И когда дул южный ветер, они их запускали. Это было, пожалуй, единственное за всю жизнь скромное доказательство отцовской привязанности к сыну…
21 июля 1941 года им объявили, что на следующие сутки начинаются общевойсковые маневры, которые могут затянуться. Сестра Вилена – Энгельсина, которой было тринадцать, все прекрасно поняла и собрала вещи, вплоть до последней ложки. Они вместе с матерью, чей взгляд стал отрешенным, погрузились на поезд и отправились куда-то на восток. Как оказалось – в Узбекистан…
В Узбекистане они жили в поселке недалеко от Ташкента. За поселком узкими параллельными полосами тянулась степь, отроги гор и небо. Все это напоминало изношенный среднеазиатский халат, чересчур долго находившийся на солнце. Мать работала медсестрой в госпитале, а сестра в городе, на заводе. В сорок втором она погибла, когда рухнул потолок цеха. Завалы разобрали быстро – под обломками находилось много готовых снарядов. Смерть сестры Вилен воспринял спокойно, чему поспособствовал малый возраст и война. Он продавал на вокзале огурцы, там же грузил эшелоны боеприпасами. Его детской забавой в эвакуации стало уничтожение змей. Не воздушных, а обыкновенных – тех, что ползают по земле. Змеи были фашистами…
Архимед Комиссаров командовал штрафбатальоном. Он гнал пехоту вперед на разминирование, и солдаты гибли, разрываясь на куски, как виртуальные, бессловесные существа в игре «Counter-Strike» вселенского масштаба. В один из дней, девятого декабря он положил роту, чтоб отбить у немцев населенный пункт в три избы с черными и гнилыми, как от кариеса, бревнами; отбить, чтобы отступить на следующее утро с еще большими потерями. Он всегда был нетерпим к дезертирам и уклонявшимся от приказа, испытывая во время военно-полевых судов состояние, сравнимое разве лишь с тем, что чувствует старый развратник, покупающий несовершеннолетнюю проститутку…
Но он не прятался в тени чужих простреленных спин, нет. Он выходил из окружения, из Шумейковской рощи под Киевом, рощи, населенной мертвецами, мертвецами, из рук которых невозможно было вырвать оружие. Он был на передовой в Сталинградских окопах, где средняя продолжительность жизни не превышала и двух часов. Он лично положил восемь немцев на Правом берегу, в устье Припяти, клыками вгрызаясь вместе с солдатами в плацдарм, площадью с теннисный корт. И если все то, что рассказывал старик, было правдой, то у меня есть только одно объяснение тому, почему Комиссаров не стал Героем Советского Союза. За всю войну у него не было ни одного ранения, ни одной нашивки: ни красной, ни желтой. Он не боялся смерти, он и был смертью. Он был Архимедом драки. Он был Анхра-Майнью, мать его цыганку!..
Он закончил войну в Потсдаме и вернулся домой с трофеями. Трофеи удивляли богатством и полной несовместимостью с его натурой. Из Германии Архимед Комиссаров привез целую библиотеку первых изданий на немецком, где имелся оригинальный экземпляр «Капитала» 1867 года. Привез пасторальное полотно XVII века, кисти какого-то неизвестного эпигона Адама Эльсхеймера, с лужайкой, козлоногим Паном, пастухами и пастушками. Привез пианино, сорокадевятиклавишного монстра по прозвищу «RosenKranz». А еще, себе на потеху, привез из Потсдама щенка немецкой овчарки. Щенок должен был родиться для Гестапо, но родился для него…
Черчилль уже успел выступить в Фултоне, и воинская часть на холме Друг быстро возводилась. Еще в сорок четвертом на холме построили лагерь для пленных фашистов. Они добывали глину и восстанавливали разрушенный войной город. Изгороди колючей проволоки ограждали унылые ряды их бараков. Комиссаров был комендантом лагеря и возглавлял часть – теперь на его плечах телячьими языками лежали полковничьи погоны, не уступавшие по красоте погонам белогвардейцев, которых он вешал в Крыму…
В первый послевоенный год пленные построили Дом. Семья Комиссаровых занимала две квартиры на втором этаже. Кроме них, в Доме жило еще пятнадцать семей. Роскошь, которой окружил себя Архимед, и которая во все эпохи губила воинов, вызывала в его подчиненных еще больший страх и трепет. Однажды его денщик во время чистки испортил мундир Комиссарова и в тот же день сбежал из части. Денщик с наполовину обожженным изувеченным телом, и от того более не годный ни на что, кроме как на прислуживание начальству, видел смерть не раз. Он горел на Дуге под Прохоровкой, но предпочел дезертирство очной встрече со своим командиром Он три дня пил водку на городском базаре с такими же, как и он, калеками, оставившими свои органы тела под Москвой, на Кавказе, в Белоруссии или Чехословакии. Калеки были озлоблены и брошены страной, словно поломанные игрушки. Во время ареста, денщик безрезультатно пробовал перерезать себе горло тупым перочинным ножом Когда его отправили под Магадан, он казался не слишком расстроенным».
Мария Александровна всегда смутно представляла род занятий своего мужа, а теперь, когда, наконец, осела в том месте, где ей суждено было умереть, посвятила себя воспоминаниям. Ей перевалило за сорок, но она еще молодилась. Делала утреннюю гимнастику на балконе, смазывала лицо сливками, прикладывала дольки огурцов к векам. Она любила подолгу разглядывать пасторальную картину, висевшую в спальне. Часто раскрывала книги с черными готическими буквами и вела с ними нескончаемые беседы на немецком, будто книги были гимназическими подругами ее юности. За пианино, с именем второстепенного шекспировского покойника, она могла сутками наигрывать «Сон в летнюю ночь» Мендельсона. Пианино было расстроено и это служило неисчерпаемым источником ее меланхолии. Она не раз просила мужа найти настройщика, что в городе, где эсэсовцы вырезали большую часть еврейского населения, было делом нелегким…
– Я нашел настройщика. Фриц нам поможет, – сказал однажды Архимед Комиссаров.
Молодого немецкого военнопленного, ко всем его несчастьям и вправду звали Фриц. И фамилия у него была особенная. Фройндхюгель. Внешне он чем-то напомнил Комиссарову любимую его жертву – гимназиста-альбиноса в широком жупане. Может, поэтому он проявил несвойственную благосклонность, оставив немца прислуживать в Доме и, вероятно, тем самым, спас ему жизнь. Это была первая немецкая жизнь, которую сохранил Архимед…
