«рассудил», что и для России, и для наших союзников полезнее будет сохранить для будущих компаний армию, «нежели подвергать оную таким опасностям, которые ни храбростью, ни мужеством, ни человеческими силами отвращены быть не могут». За депешей Апраксина последовали события невероятные. Армия после героической победы, вместо того чтобы преследовать ослабевшего противника и идти к Кенигсбергу, повернула в противоположном направлении и отступила за Неман, приблизившись, таким образом, к нашим границам.
Отступление Апраксина вызвало в Петербурге бурю негодования. Теперь объяснений потребовали у Фермора – ему больше доверяли. Генералу Фермору послали личную депешу, в которой потребовали «отвечать откровенно», по пунктам, об истинном положении дел в армии и поведении Апраксина. Ответ Фермора от 14 октября начинался словами: «Как перед Богом нашему Императорскому Величеству доношу…» – а далее, прав Апраксин, прав совет, который принял решение об отступлении, потому что «великие грязи», «люди большей частью в великой слабости», падеж лошадей, а в такой ситуации «с желаемым успехом военных операций произвесть невозможно». И вывод – армию можно спасти, если разместить ее за Неманом на зимних квартирах.
Все вроде бы ясно, но союзники требовали смещения Апраксина. Иностранные посланники, собственно, и подняли волну. Кажется, мы победили, следовательно, это наше дело, как распорядиться победой. Но оказалось, своим отступлением Апраксин нанес непоправимый удар по Франции и Австрии. Елизавета пошла на уступку. Во главе русской армии встал Фермор. В армии говорили, что это был не лучший выбор, но императрица симпатизировала этому генералу. С его именем были связаны две первые победы в этой войне – взятие Мемеля и Тильзита.
Но союзникам этого показалось мало. Дело не в том, что Апраксин плохой и нерешительный полководец, – подкладкой этих событий безусловно является дворцовая интрига, так считали в Европе. А кто главный интриган? Конечно, Бестужев! Семнадцать лет враги пытаются столкнуть его с должности канцлера, а сейчас, кажется, время пришло.
А что сам Бестужев? Он хорошо понимал трудность своего положения. Управление внешней политикой уходило из его рук. Он не мог в душе своей принять Францию союзницей, а потому всеми французскими делами теперь занимался вице-канцлер Воронцов. Англия теперь наш противник, но он продолжал отстаивать ее интересы. Австрийский посол Эстергази был тоже настроен против Бестужева: почему тот не понимает, что политика в Европе изменилась? Французский посол Лопиталь сам готов был испросить аудиенции у императрицы и «открыть ей глаза».
«Открыть глаза» значило объяснить, что в отступлении Апраксина виноват не кто иной, как Бестужев. Гвоздем интриги, затеянной канцлером, считали припадок императрицы 8 августа. Догадки были такие: конечно, Бестужев дал знать Апраксину о болезни Елизаветы и потребовал, чтобы фельдмаршал повел армию к Петербургу. Если случится смена престола, то армия должна быть под рукой.
А дальше все – потемки истории. Оставшиеся документы выдают конечный результат, а как все готовилось – тайно и исподволь, остается только догадываться. Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона пишет открытым текстом: «Тяжкая болезнь постигла Елизавету. Бестужев, думая, что она уже не встанет, самовольно написал генерал-фельдмаршалу Апраксину возвратиться в Россию, что Апраксин и исполнил».
Документов, подтверждающих этот факт, нет, а имеются в наличии письма Бестужева, в которых он как раз рекомендует Апраксину идти вперед «с поспешанием». Да и с чего бы, кажется, канцлеру давать подобные распоряжения, если Елизавета успела выздороветь к Гросс-Егерсдорфской битве? Все решения Апраксин принимал не единолично, а с военным советом, а первым, кто уверенно говорил про отступление и зимние квартиры, был как раз Фермор.
Но остались косвенные сведения о том, что все важные бумаги Бестужев успел сжечь, что великую княгиню Екатерину сумел предупредить, и даже смог посоветовать ей, как себя вести. У них было даже условное тайное место, с помощью которого они обменивались корреспонденцией, и связной был – бойкий и вездесущий ювелир итальянец Бернарди. Так что дыма без огня не бывает.
Далее события развертывались таким образом. После назначения Фермора Апраксин был отозван из армии в Петербург, но по дороге в Нарве ему было приказано отдать все имеющиеся у него бумаги и письма. Этому предшествовал разговор австрийского посла Эстергази с императрицей. Эстергази сообщил, что имеет точные сведения о переписке Апраксина с великой княгиней Екатериной. Это было очень серьезное сообщение. Эстергази узнал об этой переписке окольным путем. Екатерина послала письмо через Бестужева, а Бестужев из лучших побуждений – де, молодой двор тоже интересуется ходом войны и участвует в общем деле, – сболтнул об этом саксонскому советнику. Если знает один, и этот один болтлив, то знают все. Письмо от Екатерины было найдено в архиве Апраксина, дальше Нарвы он не поехал. А дальше кирпичик к кирпичику, темница готова. Даже Иван Иванович Шувалов, вечный миротворец, считал, что Бестужев взял уж слишком большую власть, а это вредит авторитету Елизаветы в Европе, словно она на вторых ролях. Последней каплей было обращение великого князя Петра Федоровича к императрице. Он пришел к ней по совету Эстергази, пришел поговорить по-родственному, без всякой утайки. Петр каялся в своих грехах и безрассудном поведении, обещал исправиться, а винил в своей «дурости» Бестужева, поскольку всегда исполнял его советы. Елизавету очень растрогал этот разговор, она никогда не была так нежна с племянником.
14 февраля 1758 года Бестужев был арестован.
Предосторожность Екатерины
Об аресте канцлера Екатерина узнала на следующий день утром. Лев Нарышкин принес записку от Понятовского: «Человек никогда не остается без помощи; пользуюсь этим путем, чтобы предупредить вас, что вчера вечером граф Бестужев арестован, лишен всех чинов и должностей; с ним арестованы ваш бриллиантщик Бернарди, Елагин и Ададуров». Последние – это все ее люди, к Бестужеву они имели отдаленное отношение. Елагин, бывший адъютант графа Алексея Разумовского, был другом Екатерины и Понятовского, с Ададуровым она тоже была дружна, еще с тех пор, когда он учил ее русскому языку. Она рекомендовала Ададурова Бестужеву, как человека, на которого можно положиться.
Обо всех этих событиях Екатерина рассказывает в своих «Записках». Она испугалась, она была в шоке, но приказала себе делать вид, что ничего не произошло. Вечером при дворе были две свадьбы – Бутурлина и Льва Нарышкина. Обычно государыня бывала на свадьбах своих приближенных; на этот раз ее не было ни на балу, ни на ужине. Во время бала Екатерина подошла к маршалу свадьбы Трубецкому. Рассматривая его маршальский жезл, спросила как бы между прочим:
– Что это за чудеса? Нашли вы больше преступлений, чем преступников, или у вас больше преступников, чем преступлений?
Трубецкой ответил:
– Мы сделали то, что нам велели, но что касается преступлений, то их еще ищут. До сих пор открытия неудачны.
Поговорила Екатерина и с фельдмаршалом Бутурлиным. Вот его ответ:
– Бестужев арестован, но в настоящее время мы ищем причину, почему это сделано.
На следующий день верный канцлеру человек – саксонский советник Штамбке – сообщил Екатерине: «Бестужев наказал передать, чтобы она не имела никаких опасений, что все опасные бумаги он сжег». Екатерина спросила, как он общается с канцлером.
«Он мне сказал, – пишет великая княгиня, – что трубач-охотник передал ему эту записку и было условлено, что впредь будут класть между кирпичами недалеко от дома графа Бестужева… все, что захотят друг другу сообщить. Я велела Штамбке очень остерегаться, чтобы эта опасная переписка не открылась, но хотя он сам казался мне в большой тревоге, тем не менее он и граф Понятовский продолжали переписку».
Сама Екатерина через свою юнгфрау Владиславову (креатура Бестужева) послала записку зятю Владиславовой Пуговишникову с опасным текстом: «Вам нечего бояться, успели все сжечь». Далее Екатерина с очаровательной непосредственность, чувствуя себя совершенно правой по отношению к
