же отбросило далеко в сторону.
Вскоре началась посадка. Молодая проводница, отбиваясь от гогочущих парней, открыла дверь общего вагона, и в тамбур градом полетели мешки, рюкзаки, чемоданы. Лейтенант забегал, попытался навести какой-то порядок, но его никто не слушал. Наконец, выйдя из себя, он дал петуха, сорвал голос и отступился.
В какие-то минуты вагон забили до отказа. Сидели и вповалку лежали на полках, на полу, в тамбурах, в туалете — где только можно было хоть как-то примоститься. Проводница и лейтенант чудом пробирались из одного конца вагона в другой.
— Переходите в соседний вагон! — требовала умученная проводница. — Пол мне продавите. И дышать нечем, как в катухе.
— А мы привычные, небалованные, — весело, задиристо отвечали ей.
Было жарко и душно. Ребята взмокли. Лишь когда поезд лязгнул буферами и тронулся, в окна повеяло приятной вечерней свежестью.
«Отец, верно, уже кончил работу», — пронеслось в голове у Алеши.
Отец не пришел на вокзал. Впрочем, они простились утром.
А мать, конечно, пришла бы, будь она жива. Как у Ильи Туманова, как у всех других. Пришла бы, и Алеше, наверно, было бы легче.
А поезд набирал скорость. И где-то внизу, под полкой, на которой лицом вниз лежал Алеша, ребята горячо говорили об Испании и Халхин-Голе. И еще о чем-то тревожном и значительном.
Под стук колес Алеша задремал, а когда вдруг открыл глаза, за окном уже была непроглядная, липкая темень, такая черная, словно стекла кто-то залил тушью. Ни огонька в степи, ни далекой звезды, ни светлой полоски зари на померкшем небосводе.
В вагоне стало свежее и просторнее. На верхней полке, напротив Алеши спал один парень, а не двое, как прежде. Значит, все понемногу утряслось. Теперь и Алеше можно было снять фуфайку и даже разуться.
Потом парни внизу ужинали, и Алеша плотно поел вместе с незнакомыми ребятами. Они угостили его желтым салом, нарезанным тонкими пластами, и крольчатиной. После такого ужина ему нестерпимо захотелось пить, и он сполз с полки намереваясь прямиком пройти к чугунному бачку с водой. И здесь громко, на весь вагон, его окликнул Илья Туманов. В соседнем купе он, согнувшись коромыслом, смотрел, как на чемодане, положенном плашмя на колени, призывники резались в очко.
— Устроился? — приветливо спросил Илья.
— Как бог!
— А я не успел попрощаться с Владой. В последний момент ее оттеснили. Обидно, черт возьми! Я ведь ее люблю очень.
Алеша неопределенно пожал плечами. Какое ему сейчас дело до чувств Ильи! И к чему Илья говорит все это? Никогда прежде он не откровенничал с Алешей и вдруг разговорился. Что ж, наверное, так и бывает на чужбине. Вот оторвались они от привычной жизни, оказались среди незнакомых людей, и потянуло Илью к Алеше.
Подумав о том же самом, Илья сказал:
— Будем держаться вместе.
И оба вздохнули разом. Последние, робкие и призрачные огни города давно позади. Они отлетели, а что ждало ребят, никто им не мог сказать. Сами ж они считали, что непременно будет только хорошее. Им ведь было всего по семнадцати или около того.
Перрон опустел как-то сразу, едва скрылся в пепельном сумраке последний вагон поезда. А Влада отошла к воротам и остановила Костю, чтоб им идти вдвоем.
Проводив поезд, Костя почувствовал себя совсем скверно. Вот уехали в Ташкент Илья и Алеша, а он остался. Ему вообще не везет. Алеша набросился на него, а за что? Насильно мил не будешь — правильно говорят люди. Но жалко, что так вышло именно сегодня, в день Алешиного отъезда. А с Ильей Костя простился как положено. Илья не должен обижаться.
Если б можно было что-то изменить в этой истории с военным училищем! Ведь Костя так надеялся, что его возьмут в летчики! Он говорил об этом, как о решенном деле. А теперь ему было и обидно, и неловко перед Владой за свою самоуверенность, словно Костя повинен в том, что не поехал с Ильей и Алешей.
Илья, разумеется, был сейчас героем для Влады, она ведь не пыталась понимать того, что случилось.
Костя во время проводов старался держаться в тени. Он не подходил ни к Илье, ни к Владе, хотя в душе был недоволен собой. Не трусость ли это, если уж говорить честно? А может, лицемерие? Все равно как это называется, но он не мог поступить иначе, такой уж он есть.
Они медленно шли мимо спрятавшихся за тополями белых мазанок, мимо редких трамвайных остановок, которые угадывались по стоявшим у рельс людям. Шли по плохо освещенным сквозным улицам, убегавшим далеко-далеко в горы.
И странно: эти, хорошо знакомые, места казались Косте совсем чужими, словно не он, Костя, восторженно и неизбывно любил свой город. Сейчас он не находил в душе даже слабого отзвука этому чудесному весеннему вечеру, желтым цепочкам огней, говорливым арыкам и тополям. В душе была какая-то ужасающая путаница чувств.
И мысли его путались, словно распущенный клубок ниток. В памяти быстро мелькали вроде бы ничем не связанные картины, будто случайные кадры кино. То Костя вспоминал зеленые бахчи с осыпанными росой полосатыми арбузами, то пыльные машины, доверху груженные рогастым саксаулом. Чертовщина какая-то! Впрочем, это были куски все той же Костиной жизни. Она как мозаика: каждый камешек врозь ничего не значит, а все вместе имеют какой-то большой смысл.
Влада шла неторопко, чуть впереди, устало переставляя ноги. Костя на ходу перебрасывался с ней малозначащими, случайными словами. Она сказала:
— Все мы тщеславны.
— Да, — рассеянно ответил он, но тут же спросил ее: — Это почему же?
— А потому, что каждому хочется быть не как все. И даже не обязательно быть, а хотя бы казаться. Мы артисты. И ты артист, да-да, Костя, — она искоса посмотрела на него смеющимися глазами.
Разговор был явно мелким для сегодняшнего вечера. И, может быть, даже не столь мелким, а, вообще, совершенно не тем, какого ожидал Костя. Ведь внезапный отъезд Ильи должен изменить отношения Кости с Владой. Или сблизить их навсегда или разъединить. И Костю страшила возможная размолвка.
Он чувствовал, что нужно заговорить о самом важном или уж совсем молчать. Влада обычно не терпит пустословия. Но Костя остановился на минуту и спросил только:
— Ты веришь в судьбу?
— Я тебя не совсем понимаю, — продолжая думать о чем-то своем, с усилием сказала она.
— В предопределение веришь? Чему быть, того не миновать — так?
— Не верю.
— И я тоже не верю, — сквозь стиснутые зубы медленно сказал он.
Они вошли в зыбкую полосу света, отбрасываемого плафонами у подъезда большого черного здания. Влада остановилась, привычным жестом поправила коротко стриженные волосы. И Костя увидел, как ярко блеснули белки все еще смеющихся ее глаз.
— Человек должен быть сильным, достаточно сильным, чтобы самому сделать свою судьбу, — негромко сказала Влада.
— Конечно, — согласился Костя. — Но не всегда и далеко не все зависит от воли и желания человека. Есть объективные причины, так ведь?
— Которые выдуманы людьми слабовольными, — отвернувшись от Кости, куда-то в сторону бросила она.
Он уловил в ее мягком и милом голосе иронию. Но Влада тут же сказала, как бы извиняясь:
— Кажется, я нагородила тебе всяческой чепухи. Хотя, откровенно признаться, мне импонируют сильные натуры. Им все возможно, все доступно.
