секунду он сделал рывок и очутился в седле.
Орлик прижал уши, подобрался, словно намереваясь сделать прыжок. Но когда Алеша дал ему поводья и воткнул шпоры в бока, жеребец вдруг взмыл на дыбы. От неожиданности Алеша едва не свалился с седла.
«Только бы не упал на спину», — молнией пронеслось в голове.
А Орлик теперь уже вскинул задние ноги. Алеша улетел бы, если бы не держался за луку седла.
— Шпоры! — самому себе вслух приказал Алеша.
Орлик опять встал на «свечу» и дал «козла», и завертелся волчком, норовя оскаленными зубами ухватить Алешино колено. У рта жеребца закучерявилась белая пена, яростно сверкали стальные глаза.
«Только бы не упал на спину! Тогда — смерть!»
Что было силы рванул на себя поводья. Орлик шарахнулся в сторону и на какое-то мгновение присел на задние ноги.
— Вперед! — крикнул Алеша, припадая к гриве коня.
Орлик вытянулся в прыжке, захрапел, прося поводья.
И в лицо Алеше ударил ветер.
Только на окраине Луганска, у контрольно-пропускного пункта, Алеша осадил взмыленного коня. Орлик послушно перешел с галопа на рысь и затрусил рядом с присоединившимся к нему Бураном.
— Здорово ездишь, лейтенант! — одобрил Денисенков. — А я за тебя переживал.
— Это почему же?
— Да так. Орлик-то с норовом. Не каждый управится с ним.
— Вроде бы ничего, — все еще волнуясь, сказал Алеша.
В городе они пробыли недолго. Налетевшие «юнкерсы» стали бомбить и без того разбитые корпуса завода и здания в центре города. Хотя это было и далеко от улочки в Каменном броде, где оказались Алеша с Денисенковым, но взрывные волны докатывались и сюда. И комбат решил ехать, не дожидаясь конца бомбежки.
Разведчики встретили Алешу шумно. Окружили, заговорили наперебой:
— Чистая работа, товарищ лейтенант.
— Это мы понимаем!
— А ведь жеребца никто не мог усмирить. Сам Бабенко пробовал, и Орлик его чуть не убил. И приказал подполковник закладывать Орлика в дилижанс. Так мы зовем румынскую телегу на рессорах, — возбужденно проговорил Тихомиров. — А я на нем тоже не ездил…
С наступлением темноты Егор Кудинов повел Алешу на передовой наблюдательный пункт. Шли молча, время от времени отвечая лишь на строгие окрики часовых. И через какой-нибудь час ходьбы они были на месте.
— Шагайте осторожнее. Тут можно ногу сломать, — предупредил Кудинов, когда они спустились в ход сообщения, который углублялся уступами и вскоре закончился тонкой дощатой дверью.
— Есть кто? — спросил Кудинов, входя в блиндаж.
— Егор? Кого привел?
— Новый наш командир. Орлика сегодня объездил.
— Брось трепаться!
— Точно. Подтвердите, товарищ лейтенант, — попросил Кудинов.
— Ладно, ладно тебе. Ну что уж тут такого, — сказал польщенный Алеша.
Вот уже вторую ночь на чужом берегу не пели «Катюшу». Падала на землю густая тьма, обрывалась перестрелка и слышался из-за Миуса тоскливый, протяжный голос:
— Рус! Давай баян!
На нашей стороне упорно молчали. Никто не понимал, чего хотят фрицы. Лишь в окопах второй роты многозначительно переглядывались и посмеивались Васька Панков и Костя, да еще Петер с Семой. Только им четверым была известна тайна похищения аккордеона.
Фриц кричал с присущей немцам методичностью: ровно через каждые десять секунд. По его крикам можно было проверять часы:
— Рус! Давай баян! — половина второго.
— Рус! Давай баян! — десять минут третьего.
И к его голосу так же привыкли здесь, как привыкают к мерному постукиванию часов. Прошла неделя, и его перестали замечать. И фриц словно понял это. Он стал кричать реже, с периодичностью — раз в полминуты. И, наверное, так бы и похоронена была история с аккордеоном, тем более, что его прятали в блиндаже до лучших времен если бы не один непредвиденный случай.
Гущин ночью вызвал Петера в землянку особого отдела. Шел дождь. Петер ежился от попадавших за шиворот струек воды. Натыкался на выступы траншеи, когда круто поворачивал ход сообщения. Уже войдя в балку, долго ходил по ней, окликаемый часовыми.
Землянка была глубокой. И Петер скорее не сошел, а скатился по осклизлым ступенькам к двери. Он легонько нажал на дверь плечом, и она приоткрылась. И Петер при красноватом, колеблющемся свете коптилки, сделанной из гильзы противотанкового ружья, увидел за грубо сколоченным столом Гущина.
— Разрешите? — спросил Петер и, не дожидаясь ответа, шагнул в землянку.
Гущин оторвал взгляд от разложенных на столе бумаг:
— Закрывай дверь, Чалкин.
Гущин устал. Лицо у него серое, а под глазами синие тени.
— Садись, Чалкин, — сказал он.
Вдоль стены была сделана земляная скамья, служившая, очевидно, и для сна тем, кто работал здесь ночами. Она была прикрыта видавшим виды солдатским одеялом.
— Звали меня? — спросил Петер, опускаясь на скамью.
— Звал. Вот послушай-ка, — Гущин взял листок, лежавший поверх стопки бумаг и стал читать вслух. — «Фельдфебель Густав Хакерт по секрету сказал мне, что на нашей стороне побывали русские, которые утащили противотанковое ружье, каску и аккордеон. А потом об этом стало известно всем, потому что был приказ командира полка оберста Ланге». Ты знаешь, что я тебе прочитал сейчас, Чалкин? Это — показания рядового Курта Брауна, «языка», добытого нашей разведкой.
— Интересно, — протянул Петер.
— Тем более, что ружье с каской стояло против участка, обороняемого вашей ротой, — в тон Петеру сказал Гущин. — И той самой ночью в боевом охранении дежурил ты.
— Было дело. Но я никого не видел.
Нет, Петер ничего не скажет Гущину. Петер убежден, что Васька Панков — честный парень. По- доброму, так Ваську бы наградить надо.
— А что б ты предпринял на моем месте? — глядя прямо в глаза Петеру, спросил Гущин.
— Я бы точно установил, не немецкая ли это провокация.
Может, наши там и не были.
— Это исключается, — сурово проговорил Гущин. — Ты давал присягу, Чалкин.
Да, такое было. И Петер ничем ее не нарушил. Он твердо знает, что здесь нет предательства.
— Но если никого не видел, то проспал на посту. Так?
— Я не спал.
Петер ушел от Гущина с тяжелым сердцем. Шлепая сапогами по лужам, он думал о состоявшемся разговоре. Сама Васькина дерзость говорила против него. Из-под носа у немцев утащить ружье и каску, да еще прихватить аккордеон! Кто поверит в такое!
Нужно потихоньку посоветоваться с кем-нибудь из ребят. Лучше с Костей, он парень серьезный. Или с Федором Ипатьевичем.
Петер вспомнил отцовские слова:
— Я желаю тебе, сынок, большого счастья в жизни. А пуще всего — такого друга, как у меня Федор Ипатьевич.
