должности в цехи и таким образом освободил отдел от обязанности заниматься подготовкой производства. Это нововведение не сулило ничего хорошего. Пушки по-прежнему делали по временной технологии, а это значило — никаких надежд на улучшение положения нет. Более того, с приходом Мирзаханова напряженность, вернее, нервозность на заводе возросла.
Некоторые из тех, кого привез с собой Мирзаханов, держались по отношению к старым заводским работникам высокомерно; отношения складывались недружелюбные.
Спустя некоторое время на заводе собрали партийный актив. Докладывал новый директор. Не щадя самолюбия людей, он заявил, что завод работает плохо потому, что кадры, в том числе начальники почти всех цехов, слабы, дисциплина на производстве низкая и т. д. Сказал, что прислан лично наркомом навести на заводе порядок, вытащить его из прорыва. Словом, дал понять, что права у него неограниченные Однако, хотя доклад был довольно пространный, директор ничего не сказал, каким образом он намеревается «вытаскивать» завод.
Председателю пришлось долго взывать к собранию:
— Кто желает выступить, товарищи?
Кое-кто выступил, но бледно, больше для вида, без деловой критики и без предложений.
О КБ и о главном конструкторе в докладе не было сказано ни слова, но я решил изложить свои соображения о методах работы нового директора, прежде всего о передаче основных работников отдела главного технолога в цехи. Сказал, что такой шаг не может способствовать повышению культуры производства, а следовательно, повышению производительности, улучшению качества пушек и снижению себестоимости. Наоборот, этим узаконивается изготовление пушек по кустарной технологии, которая уже оказала свое пагубное влияние. Нужно не ослаблять, а усиливать отдел главного технолога, как можно полнее использовать механические цехи для изготовления оснастки. Если потребуется, вовсе временно прекратить изготовление пушек по кустарной технологии, которая только поглощает производственные мощности.
После меня сразу же выступил Мирзаханов.
— И Грабин тоже плохо работает, — сверкнув глазами из-под бровей, заявил он, — только я не сказал об этом по особым причинам.
Этим партактив и закончился. Расходились молча. Не слышно было ни шуток, ни реплик. Никто не продолжал, как обычно, разговора, который только что велся на собрании. Не мобилизовал коммунистов директор, а только привел в уныние. Запомнилось заявление Мирзаханова.
— Я буду жестко требовать с механических цехов выполнения плана!
Но он ничего не сказал, чем поможет цехам, чтобы те смогли выполнить план.
Было странно и непонятно, почему Мирзаханов и главный инженер Борис Иванович Каневский, а последний был инженером высокой культуры, так быстро забыли собственный опыт на заводе имени Калинина. Там Борис Иванович очень стойко и мужественно, и не один год, противился запуску в производство по временной технологии 45-миллиметровой противотанковой пушки, потому что прекрасно понимал значение подготовки и организации производства, знал, что на освоение технологического процесса с большой оснасткой нужно время. С великим трудом ему удалось отстоять свои позиции. Многие тогда били завод и, конечно, персонально Каневского за медлительность, но главный инженер твердо проводил свою линию, что свидетельствовало о его высокой инженерной культуре и сильном характере. И он своего добился, освоив большую технологию, завод стал выполнять план и давать пушки высокого качества.
Почему ни Мирзаханов, ни Каневский не хотели применить такого же метода работы на нашем заводе, почему они даже, ничего не сказали о нем на собрании партактива — вот чего я не мог понять! Тем более что нарком специально прислал их вывести завод из прорыва.
На следующий день я зашел к директору. Застал у него и Бориса Ивановича. Надо было выяснить, почему новый директор считает плохой работу КБ и главного конструктора, по каким соображениям он не мог сказать об этом в докладе и что изменилось после доклада, если в заключительном слове он уже мог это сказать.
— Сумею исправить свои недостатки — останусь на заводе, — добавил я, — а если почувствую, что такая задача мне не по силам, — уйду.
— Недостатки своей работы и работы КБ вы хорошо знаете, так что мне говорить о них нужды нет, — заявил Мирзаханов.
— Конечно, недостатки у нас есть, и коллектив старается их устранить, но мне хотелось бы знать, что именно позволило вам дать плохую оценку моей работы и КБ в целом.
Мирзаханов не отвечал. Каневский решил помочь ему.
— Вы с большим запозданием спустили производственникам чертежи прицела, сказал он.
— Это верно, но мы сами с большим запозданием получили эти чертежи с Кировского завода.
Мирзаханов оживился и повеселел:
— Вы бываете на заседаниях правительства и знаете, как там ставится вопрос об ответственности. Не с кировцев мы должны спрашивать, а с вас, спускающего чертежи производству.
— Но мы неоднократно обращались и на Кировский завод и даже в ГВМУ. В помощь Кировскому заводу мы посылали своих конструкторов. Что же еще можно было сделать?
Теперь замолчали и Мирзаханов и Каневский. Я попросил их назвать другие недостатки в работе КБ, но ничего больше они предъявить не смогли.
— Ну что ж, — заметил я. — Если работа КБ оценивается как плохая только по одному этому факту, то покидать завод мне нет никакой нужды.
Так определились наши отношения.
А с выполнением плана было по-прежнему плохо. Цехи работали и день и ночь, перемалывая заготовки в стружку. Те немногие пушки, которые мы все-таки делали, были очень низкого качества. Принимали их у нас с большим трудом.
Директор с мрачным видом ходил по цехам, бросал направо и налево грозные взгляды, но проку от этого не было. Обстановка на заводе становилась все напряженнее, в КБ — тоже. Конструкторы не знали покоя ни днем ни ночью: цехи непрерывно требовали от КБ заключения о возможности использования деталей с различными, нередко большими отступлениями от чертежей. Кроме этого заканчивалась конструктивно-технологическая модернизация пушки Ф-22 полуторной и второй очереди; готовили к отправке на полигон АУ опытные образцы этих пушек. Были и всякие другие заботы. Вдобавок ко всему в конце 1936 года я заболел, врачи уложили меня в постель. Все серьезные вопросы, касавшиеся КБ, я теперь решал дома. Постельный режим мучил меня: хотелось быть с коллективом, а болезнь не позволяла. Порой я выходил из себя от досады на педантов-врачей. Казалось, что постельный режим не только не помогает мне, но, наоборот, вредит: ведь о делах на заводе и в КБ я узнавал только по рассказам навещавших меня товарищей. Приходили, правда, они ежедневно, даже по нескольку раз в день, но, не видя всего своими глазами, очень трудно бывало принимать решения.
В такую сложную полосу моей жизни произошло еще одно совершенно непредвиденное событие.
В самом конце декабря 1936 года домой ко мне позвонил по телефону директор, чего прежде никогда не бывало. Меня это удивило и даже насторожило.
Илларион Аветович сказал, что меня вызывает Орджоникидзе.
— Я еще плохо себя чувствую. Нельзя ли немного отсрочить поездку?
— Никак нельзя. Нужно выезжать сегодня же. Командировочные документы вам уже приготовлены и железнодорожный билет заказан.
Нажимать Илларион Аветович умел. Я спросил, не известно ли ему, по какому поводу меня вызывают. Нужно ведь подготовить материалы.
— Нет, мне неизвестно. Да и зачем вам какие-то материалы? Вы и так все хорошо знаете. У вас и времени на подготовку нет.
Я не допускал и мысли, чтобы можно было не выполнить распоряжения Орджоникидзе, и сказал, что выеду сегодня же.
Утром следующего дня я уже был в Москве и зашел к начальнику главка Б.Л.Ванникову узнать, по какому вопросу меня вызвал нарком. Борис Львович ответил:
