— Нет, нет, не говори… Наталья Николаевна была прежде всего Женщина. Зачем ей было понимать миссию мужа? Он сам ее понимал. Он не был настолько пошляк, чтобы нуждаться не в женщине, а в товарище по оружию… — Пожалуй, это были Левины слова.
— Да все эти поэтессы, о которых говорил сейчас фон Готтих, все они просто хотели бы спать с Пушкиным, вот и вся философия! Они не могут простить ей всего лишь, что опоздали родиться вовремя, чтобы исправить его ошибку в выборе. Уж они бы оценили его гений!.. На это они способны. Одного они не учитывают, что, может, не привлекли бы его как женщины… — Нет, это нам только послышался голос Митишатьева… Кто этот черненький, как бы изящный, ядовитый человек? Автор С ним незнаком, краем уха отмечает чей-то шепот: как? вы не читали его замечательную статью «Что вычеркивал Пушкин?» Нет, автор ее не читал.
— Да он, может, и… их не захотел! — подхватил зять.
— Ну, Александр Сергеевич не пропускал… — Общая ухмылка.
— «На днях с божьей помощью»… Александра Николаевна…
— Нет, батенька, это еще не до конца известно…
— Позвольте, как это еще может быть до конца известно?! Крестик в его постели нашли? Нашли. Конечно, он жил с ее сестрой. Даже смешно…
— О чем вы спорите! Вы забыли, о чем вы спорите! Надо установить А, а потом уже Б… (Ха-ха-ха! — рассмеялся сам.) Так вот А… Спала все-таки Наталья Николаевна с Дантесом или не спала?
— Спала.
— А я говорю: не спала!
— Да какая разница, господа…
— Просто дура, и все.
— Я целиком согласен. Вульф подтверждает, что она просто глупая, не очень даже красивая, неопрятная и безвкусная девочка. Его свидетельству можно верить.
— Она — прелесть!..
— Но как можно было жить рядом и настолько не понимать!..
— Да кто его понимал! кто его вообще понимал!., что вы требуете от девочки?! — вспылил Лева. — Вяземский? Боратынский? Но они не только не были прелестными девочками, но и не понимали его тоже. Вам ли мне пересказывать эти азбучные истины… Вяземский, тот просто к ней приставал, писал ей даже после смерти… Все это грязный миф! Легенда и миф! И то, что нашли сейчас из ее писем, свидетельствует о том, что она вполне входила в заботы мужа, была толкова в денежных и хозяйственных делах. В конце концов, юна, чиста, красива…
— Невинна…
— Вот именно — невинна. Невинна и невиновна. Да что вы, в конце концов, она же не просыхала! Самый большой перерыв между детьми — полтора года.
— Пусть так. Но любила ли она его?
— «Нет, я не дорожу мятежным наслаждением… — начал читать с выражением Готтих. — Куда милее мне…»
— Гениальные стихи! — прослезившись, перебили его. — Нет, господа! Да знаете ли вы хоть во всей мировой лирике что-нибудь подобное по обнаженности, по конкретности!.. Это же все здесь названо буквально, теми словами, никакого иносказания!
— Тут же ясно сформулирован секс и эрос!
— Вот именно! Но любила ли?..
— Если и не любила, то во всяком случае не знала этого. Любви не знала.
— Да нет же, любила. Была влюблена, как кошка. Ревновала…
— Ну, ревнуют и не любя.
— Это — точно.
— Ланского она любила.
— Между прочим, Пушкин был счастлив, когда получил от нее пощечину за Крюднершу. А Крюднерша — первая любовь Тютчева, вот гримаски судьбы!..
— И Николая — тоже.
— Как, и она?
— А потом Бенкендорфа.
— Обратите внимание на общность вкусов. Дочь Пушкина замужем за сыном Дубельта.
— Да Пушкину самому нравился Дантес! И царь ему нравился. {77}
— Красивый, высокий, такой цар-р… — передразнил Бланка Митишатьев.
— Наталья Николаевна была с ним сурова.
— Да, два года была сурова.
— Да бросьте, господа, как не стыдно! Посчитайте, сколько у нее, кроме мужей, мужчин. Может, один, может, два…
— А может, ни одного.
— По современным нормам она просто святая.
— Святая и есть.
— Но как нужна была Пушкину поддержка в этот последний год! Она же совершенно не хотела понимать его мучений, его отчаяния…
— Вы пошляк, фон Готтих! Она его выносила и терпела — мало вам? Представьте себе только этого психа, этого желчного арапа, непотребного…
— Сейчас получишь в морду.
— Стойте, стойте, уймитесь, господа!
— Да, да! «Жалкий, грязный, но не такой, как вы, подлецы!»
— А вот другое письмо… «Законная… есть род теплой шапки с ушами…»
— Да… точно… и как все переменилось! Пушкин, всю жизнь издевавшийся над рогами, — и вдруг поборник женской чести и верности…
— Вы не читали «Амур и Гименей» Ходасевича?! Да что же вы читали??
— Все это так, но мы все время забываем, что тогда было все другое, другое все тогда было. Вы меряете на свой аршин.
— На свой сантиметр… ха-ха-ха!
— Слушайте, а сколько было у Пушкина?
— А у Петра было восемнадцать спичин… — (зять вахтерши?..)
— Вдоль или поперек?
— Ха-ха-ха-ха.
— Фу, фу, господа! Хватит, стыд, грех, позор! Что мы мелем. Да Наталья Николаевна прекрасна по одному тому, что Пушкин ее л ю б и л. Он же не любил Ахматову — он ЕЕ любил.
— Браво! Она была его жена.
— Единственная. Одна.
— Господа! В честь Натальи Николаевны! Все встали!.. Готтих, не падай. За самую прекрасную из женщин, господа!..
Леве вдруг не по себе. Он ловит себя на слове. Он увлекся и почти забыл, как ему на самом деле нехорошо. Безотчетный страх охватывает его, такой полный страх, что сочетание Митишатьев — Готтих — Бланк, так ему угрожавшее, уже не пугает его. Тошнотворное чувство овладевает им. Словно все произнесенные здесь хором слова никуда не делись, не оттрепетали в воздухе, а застряли в нем, запрудив его душу, и томят, как грех. «Сколько слов поняли люди за последние несколько лет! — думает, вспоминая, Лева. — Еще недавно ни одного не знали… Как быстро они научились! И как страстно разменивают все новые и новые смыслы. Будто они что-то поняли — поняли, как понимать… Люди поняли и не посчитались с тем, что поняли. Будто понять одно, а жить другое. Поэтому все, что они поняли, стало говном, хотя говном и не было. Ничего они не поняли, а — научились… Вот за что и придет возмездие — так это за Слово! Вот грех…» И ему кажется, что предчувствия, томившие его в последнее время, так недаром! Они обязательно
