…можешь мне все сказать.
И ты можешь мне все сказать.
Я буду об этом помнить, камень.
Рышард Крыницкий* * *Солнечным сентябрьским днем на пороге квартиры моих родителей возник Марек с женой и сыном. Меня дома не было, но мама всегда радовалась Басе, только отец смотрел удивленно, будто увидел их впервые. Мальчик сразу же занялся коллекцией железных машинок, которая с давних пор стояла на полке над моей кроватью. Придя с работы, я повесил в прихожей куртку, поставил портфель и вдруг увидел их всех за круглым столом, недавно вернувшимся на свое место после реставрации; они сидели, склонившись над чашками ароматного кофе. У ног взрослых играл маленький Томек, У-у-у-у, говорил он автомобилям, «принц Генри Уоксхолл»[1] преодолевал край вытертого ковра, а сзади, на светло-бежевой стене, давно требующей покраски, луч замершего над парком солнца рисовал длинный светлый узор. Не знаю, почему они вдруг замолчали; над чашками с золотым ободком потихоньку поднимался пар, я прислонился к косяку, и так мы глядели друг на друга с невыразимой нежностью, как в бездарном фильме с музыкой Мориса Жарра, впрочем, может, это продолжалось недолго, луч солнца, слегка выщербленный снизу зубчатой тенью парковых кленов, продвинулся самое большее на миллиметр, когда мать встала; о, Анджей, как-то уж чересчур поспешно бросился ко мне Марек, привет, старик, и давай меня обнимать; поднялся шум, все говорили одновременно, даже всегда молчаливый отец что-то пробурчал: мол, какие у меня симпатичные приятели в этой Пиле; да, кофе, с удовольствием, сказал я и добавил, выдержав обычную свою малодушную паузу, я сам сварю, но мама уже была на кухне, что поделываете, спрашиваю, большой какой парень. – А это наш сын, сказала Бася, и у меня возникло странное ощущение, что она повторяет это уже в третий раз. Можно я возьму его себе? – Томек размахивал перед носом Марека моделью «роллс-ройса», помню, я получил его от бабушки на Рождество в тысяча девятьсот семидесятом, а через год ее не стало, мне иногда кажется, что, если хорошенько присмотреться, в зеленоватом кузове автомобиля мерцают елочные гирлянды, нехорошо, Томек, объяснял Марек, это дядин автомобиль, а я на это: пусть берет, послушай, Томек – тебя ведь зовут Томек? – я его тебе дарю. – Ну что ты, сказала Бася. В ту же минуту я почувствовал на себе взгляд отца, и мне стало его жаль, он был безумно привязан к старым вещам, ко всяким там памятным сувенирам, любым следам того, что ушло. Но Томек уже благодарил дядю, повис у меня на шее, я похлопал его по плечу, вместо того чтобы обнять, он чмокнул меня в щеку, у него были липкие губы, будто он сосал леденец, и мне стало немного неловко – не умею себя вести с маленькими детьми. Мама принесла мне кофе.
На Басю я всегда смотрел с удовольствием, у нее такие смеющиеся глаза, светло-карие, почти желтые, а из-за короткой стрижки она со своей стройной фигуркой похожа на озорного мальчишку. Когда-то… да, ведь это я когда-то их познакомил: мы поехали тогда с Басей к морю, и там был Марек, потом они уехали, интересно, что они наговорили родителям в мое отсутствие? Мы лишь обменивались открытками по праздникам. Приятели из Пилы? Но я любил их обоих, да-да – обоих, и уже столько лет, не о чем вспоминать. Рядом возвышался Марек, уже лысоватый, с бородой, как у раввина, закрывавшей смешной маленький рот, который я помнил еще по школе, теперь его не было видно в гуще вьющихся волос. Мы ехали мимо, сказала Бася, и зашли, чтобы захватить всех вас с собой: у наших друзей – ты с ними, Анджей, когда-то у нас познакомился, Рыбаковские, что? не помнишь? они живут на Жолибоже – будет концерт, они там организовали студию и пригласили парня, который играет на кейборде, говорят, делает фантастические вещи. Вы тоже должны, непременно, и моя мать, которая начала уже было отнекиваться: это только вы, молодые, вдруг улыбнулась в ответ на Басину улыбку и сказала: хорошо, только я должна переодеться. Что-то было странное в этой готовности, ведь она всегда отказывалась, всегда предпочитала сидеть дома, сомневаясь, нуждается ли кто-нибудь в ее присутствии. Особенно в компании моих ровесников. А тут вскочила, как молодая, солнце было все на том же месте, а она уже стояла между нами в цветастом платье, которое не надевала много лет, и ты, муж, сказала отцу, который беспокойно ерзал на стуле, я достала твой костюм, тот, серый. Мы правда не помешаем? – Бах, бах! – Томек сталкивал миниатюрные машинки, они сцеплялись бамперами, «Форд-Т» перевернулся от удара «бентли», Томек, сломаешь, Бася стала поправлять сыну штанишки, по краю сахарницы шествовала муха.
Отец, хочешь не хочешь, тоже встал и поплелся в другую комнату, где стоял большой платяной шкаф. А потом бочком прошмыгнул в ванную, чтобы мы не успели разглядеть его в просвете коридора, будто стеснялся своей наготы, хотя ему не хватало только галстука и запаха «Old Spice», им он пользовался еще в те времена, когда это был дефицит из «Певекса».[2] В ванной пшикнул дезодорант, мне не хотелось переодеваться, мы все вместе поднялись и вышли в прихожую, слишком тесную для пятерых взрослых и ребенка, и отец попятился обратно в ванную, говоря Басе: прошу, с этой своей подкупающей уже полвека учтивостью, но Бася тянула за руку Томека, который застрял между дверью в столовую и моей полнотелой мамой, а я, в свою очередь, не мог открыть входную дверь: с одной стороны мне мешал портфель, а с другой – Марек с дорожной сумкой, возник затор, и отец опять отступил в ванную, почти сел на стиральную машину, за ним туда втиснулся Марек, наконец я вышел на лестничную площадку, а за мной остальные – и последним отец, смущенно улыбающийся, будто он был во всем виноват.
Вообще-то мы приедем слишком рано, сказал Марек уже во дворе.
Солнце стояло над парком как зачарованное, предзакатное солнце позднего лета, думал я, вдыхая теплый воздух, может, пройдем одну остановку, хорошо на улице, сказала мама. И мы степенно двинулись, как когда-то ходили всей семьей в костел, когда еще жива была бабушка, – той же дорогой: мимо портняжной мастерской, где сейчас открыли компьютерный магазин, потом мимо кондитерской, как и всегда распространяющей запах какао, потом под железнодорожным мостом. Бася вела за руку Томека, как она чудесно выглядела в этой роли, серьезно кивая в ответ на его детские рассуждения об автомобильчике, который он гордо сжимал в кулаке, а Марек тем временем о чем-то расспрашивал отца: наверное, о том, давно ли он тут живет и как все это выглядело раньше. Для отца не было лучшей темы, он оживился и, если бы не поддерживал под руку мать – то ли помогая ей, когда нужно сойти с тротуара или плита вдруг качнется под ногами, то ли за нее держась, – могло показаться, что, разглагольствуя, он не обращает на нее внимания. Я шел чуть сзади, потому что для меня уже не хватало места, и мне было так спокойно… будто завтра суббота, будто завтра начнутся каникулы, а я – мальчишка, и самое страшное, что может случиться: я забуду в раздевалке после урока физкультуры спортивные трусы. Может, это оттого, что так неподвижно темнеющее небо? Или из-за присутствия Баси (и Марека)? (Марека и Баси.) Или из-за сладковатого привкуса ветра? (со стороны посеревших домов?) (фруктовый сад?)
Остановка была у магазина игрушек, в витрине которого сейчас зияла дыра размером со взрослого человека. Томек хотел сразу пролезть через нее в витрину, но Бася крепко держала его за руку. У-у-у-у/ Мне стало жаль малыша, трамвай придет только через десять минут, кроме нас, на улице никого не было, в магазине тоже, а может, я хотел произвести впечатление на Басю? – и я протиснулся между острыми краями стекол внутрь. Лавировал среди осколков и разбитых кукол, между перевернутой детской коляской и лошадкой-качалкой, лежащей вверх полозьями, и раздумывал, что же сделать, чтобы отсюда выбраться (буквально) с честью. Я ведь ничего не хотел украсть, но Томек смотрел с такой надеждой. На полке лежала коробочка со складным автомобильчиком, на ней была цена, я достал из кармана кошелек, отсчитал нужную сумму и совершил обмен. Такая вот покупка, объяснил я плюшевой обезьяне, на меня уставившейся. Самообслуживание. Мне пришло в голову проверить, все ли части на месте, – и вдруг я услышал крик матери: трамвай идет, трамвай, из моих рук выпало колесико и покатилось в угол, я бросился за ним, увидел сквозь стекло, что они переходят через дорогу к остановке, только отец из солидарности еще стоит на тротуаре, встревоженно на меня глядя. Трамвай подъехал, двери открылись;
