– Он учитель английского языка? — уточнил Канэда-кун.
– Ага, жена рикши говорила, что он преподает не то английский язык, не то еще что-то.
Во всяком случае, учитель он никудышный. — Слово «никудышный» тоже привело меня в немалый восторг. — Недавно я встретился с Пинскэ, и вот что он мне рассказал: «У нас в гимназии работает один странный тип. Как-то ученики спросили его: „Господин учитель, как будет по-английски „чай бантя“?“[99] — а он и отвечает с самым серьезным видом: „Бантя“ по-английски будет „savage tea“. Теперь все наши учителя потешаются над ним. А ведь такие, как он, и на других бросают тень». Это, наверное, был именно он.
– Конечно, он. Только тип с его рожей может сказать такое. И усы какие-то противные отрастил.
– Отвратительный тип!
Выходит, если у тебя растут усы, то ты уже отвратительный тип. Тогда среди кошек нет ни одной, которая не была бы отвратительной.
– Есть там у них еще не то Мэйтэй, не то Пьяница беспробудный[100], не помню точно, как его зовут. Тот вообще какой-то шут гороховый. Говорит, что барон Макияма — его дядя. Я тогда еще подумала: «У такой рожи — и вдруг дядя барон, не может этого быть».
– Плохо, что ты приняла его слова за чистую монету. Ведь никто не знает, что он собой представляет.
– Плохо, говорите? Но ведь он окончательно заморочил мне голову, — с глубоким сожалением произнесла Ханако.
О Кангэцу-куне, к моему удивлению, не было сказано ни слова, и я пришел к выводу, что либо о нем говорили до моего прихода, либо они решили, что он им не подходит, и забыли о нем думать. Это обстоятельство, конечно, обеспокоило меня, но что поделаешь. Некоторое время я стоял неподвижно, как вдруг из гостиной, которая находится напротив, послышался звонок. «Ага, там тоже что-то происходит, — подумал я. — Как бы не опоздать», — и направился к гостиной. Я услышал громкий женский голос. По тому, как сильно этот голос походил на голос Ханако, можно было догадаться, что он принадлежит барышне Канэда и что благодаря этому голосу Кангэцу-кун чуть не покончил жизнь самоубийством. Какая жалость, сёдзи мешали мне почтительно преклонить колена перед ее драгоценным ликом. Я также не могу ручаться, украшает ли ее лицо большущий нос, или нет. Однако если судить по громкому сопению, которым сопровождался весь разговор, то он у нее далеко не из тех приплюснутых носов, которые не привлекают внимания людей.
Женщина болтала без умолку, голоса же ее собеседника не было слышно. Наверное, она разговаривала по так называемому телефону, о котором мне уже приходилось слышать.
– Это Ямато? Я собираюсь завтра в театр, оставь мне билет в третью ложу, ладно?… Понял?… Ну, что же тут непонятного? Ах, какой ты! Оставь в третью ложу… Что такое?… Не сможешь? Нет, ты должен оставить, обязательно оставь, слышишь? Ха-ха-ха, шучу, говоришь?… Какие же тут могут быть шутки!… Смеешься, противный? Кстати, кто ты такой? Тёкити? Какой ты, Тёкити, все-таки бестолковый. Скажи, чтобы хозяйка подошла к телефону. Что? Для меня и так сойдет?… Как ты смеешь, наглец? Да ты знаешь, кто я такая? Я — Канэда!… Ха-ха-ха, прекрасно знаешь, говоришь? Ох и дурак… Канэда, говорю… Что?… Благодарю за то, что вы всегда так любезны со мной?… С чего это ты меня благодарить вздумал? Нужны мне твои благодарности… Опять смеешься! Ты, видно, настоящий идиот… Вы совершенно правы, говоришь?… Не морочь мне голову, а то повешу трубку! Что тогда будешь делать?… Если будешь молчать, то мы с тобой не скоро договоримся. Скажи что-нибудь!
Ей никто не ответил: Тёкити, наверное, повесил трубку. Барышня, задыхаясь от злости, принялась крутить ручку телефона. Поднялся оглушительный трезвон. Испуганно залаяла сидевшая у ее ног болонка. «Здесь надо держать ухо востро», — сказал я себе и, быстро выбежав из дома, спрятался под галереей.
В эту минуту послышались шаги и скрип раздвигаемых сёдзи. «Кто бы это мог быть?» — подумал я и весь превратился в слух.
– Барышня, вас зовут барин и барыня.
Похоже, это была горничная.
– Знать ничего не желаю! — закричала на нее барышня.
– Но они сказали: «Есть небольшое дело, пойди позови барышню».
Барышня ответила новым потоком брани:
– Ну что ты ко мне пристала? Я же ясно сказала: ничего не желаю знать!
Призвав на помощь всю свою сообразительность, горничная сделала попытку успокоить разбушевавшуюся хозяйку:
– …Речь, кажется, идет о Мидзусима Кангэцу-сане.
– Не знаю я никакого Кангэцу, никакого Суйгэцу! Ненавижу! У-у, морда лошадиная…
Теперь барышня вымещала свой гнев уже на отсутствующем Кангэцу-куне.
– Ого, когда это ты сделала себе модную прическу?
Горничная перевела дух и коротко ответила:
– Сегодня.
– Бесстыдница! Горничная, а туда же прешься. Да ты, я вижу, и воротничок сменила. — Горничной тоже не удалось избежать нападок своей госпожи.
– Это тот, который вы мне недавно изволили подарить. Он такой красивый, что мне все жалко было его носить, я его хранила в корзинке. Но старый испачкался, поэтому пришлось переменить.
– Когда же я тебе его дарила?
– На Новый год. Вы тогда купили его в «Сирокия»… На зеленовато-коричневом поле — набивка в виде программы сумо. Вы сказали, что он вас старит и что вы дарите его мне. Вот как было дело.
– Чушь какая-то. Он тебе очень к лицу, у-у противная.
– Весьма тронута.
– Да я и не собираюсь тебя хвалить. Противная, говорю.
– Как так?
– Почему ты взяла и не сказала, что он красивый?
Горничная в недоумении посмотрела на молодую госпожу и ничего не ответила.
– Если уж он тебе идет, то на мне и подавно не будет выглядеть смешно.
– Он вам, конечно, очень пойдет.
– Ах ты, знала, что пойдет, и молчала. Теперь носишь как ни в чем ни бывало, дрянь ты этакая.
Брань лилась неудержимым потоком. Я внимательно следил за тем, как разворачиваются события. В это время раздался голос Канэда-куна.
– Томико! Томико! — позвал он дочь.
Барышне ничего не оставалось, как крикнуть «иду» и отправиться к родителям. Болонка, чуть побольше меня ростом, у которой глаза и нос были как бы стянуты к середине морды, помчалась за ней. Все так же крадучись, я выскочил на улицу через черный ход и пустился бежать домой. Успех экспедиции превзошел все мои ожидания.
Покинув прекрасный дом Канэда, я через несколько минут оказался возле нашего грязного домишка. У меня возникло такое ощущение, словно с залитой солнечным светом горной вершины я вдруг спустился во мрак глубокой пещеры. Во время пребывания в особняке Канэда мои мысли были заняты совсем другим, и я не обратил внимания ни на убранство комнат, ни на фусума[101], сёдзи и тому подобное, но как только я очутился в нашем жилище, я тотчас же почувствовал все его убожество, страшно затосковал по этой так называемой банальности. Похоже, что дельцы — люди более выдающиеся, чем учителя. Однако эта мысль показалась мне несколько странной, и я решил спросить, что думает по этому поводу мой уважаемый хвост: «правильно, правильно», — донеслись из кончика хвоста слова божьего откровения.
Вхожу я в гостиную и, к своему глубокому удивлению, обнаруживаю, что Мэйтэй-сэнсэй все еще здесь. В хибати наподобие пчелиных сот натыкано множество окурков, а сам Мэйтэй, удобно развалясь, о чем-то разглагольствует. Тут же неизвестно откуда появившийся Кангэцу-кун. Хозяин, подперев голову рукой, сосредоточенно рассматривает расплывшееся по потолку дождевое пятно. Собрание все тех же беспечных
