пришло время расставаться, поняли, что разговор не кончился и его надо перенести. До сих пор все переносят, не наговорятся.
Мне вспомнилась девушка в белом, со светлыми волосами. И музыка в том доме...
— А чем девчонка занимается? — спросил я.
— Учится на детского врача.
— Что ж, пожелаем им счастья, на свадьбе погуляем.
— Еще как!
— Ну бывай!
— Буду! — весело пообещал мой друг.
Теперь я за него спокоен.
Я решил пойти пешком. Домой не хотелось. А ведь было время, когда я мчался к своей Клавочке со скоростью звука.
Было...
Что-то мне тревожно за Родионыча, хорошо ли он обдумал этот свой шаг, хорошо ли узнал свою невесту? Не случилось бы так, как у нас с Клавочкой,— знакомство по облегченной системе: увидел, понравилась: «Пошли в загс!»
Хочу, чтобы ему хорошо было в Гошкиной семье. Должно быть хорошо там.
Из каждого дома глядят на меня освещенные окна. Теперь они не вызывают во мне того трепетного чувства, как раньше. Сколько огоньков, столько судеб, и все они стенами защищены от посторонних глаз. А мой дом, наш с Клавочкой дом — это крепость, окруженная рвом с водой до края — никому туда входа нет. Выхода тоже... А ведь я когда-то мечтал именно о такой крепости: закрыться, зашториться, спрятаться.
Почему же мне сейчас прятаться не хочется, потянуло к людям?
Вернулся я домой где-то около десяти часов вечера. Ожидал упреков, жалоб, выговора. Но ничего этого не было.
Было другое.
Наверное, запомнится мне эта картина на всю жизнь, останется в памяти как шрам от глубокой раны.
Клавочка и теща сидели у телевизора, смотрели веселую программу «Кабачок „Тринадцать стульев“».
Тесть читал газету, развалившись по обыкновению в своем кресле-качалке.
А бабушка в это время ползала по полу — подбирала пуговицы. Раскрытая пластмассовая шкатулка валялась у Клавочкиного стула.
Страшный суд...
Я прошел в свою комнату и оттуда позвал Клавочку.
Мы стояли друг против друга в нашей отдельной комнате, о которой столько мечтали. Мы могли закрыться, остаться вдвоем сколько угодно. Но ничего этого мне теперь не хотелось.
— Как ты можешь?! — сказал я, сдерживая голос.— Как можешь спокойно сидеть у телевизора, развлекаться, когда старый человек, не говоря уже о том, что это твоя родная бабушка, ползает на коленях, подбирает то, что нечаянно рассыпала! Откуда в тебе столько жестокости?
— А что я особенного сделала? Ты чего напал?
— Жестокость — даже у крыс патология, а ты-то!..
— Ну спасибо, муж дорогой,— голос у Клавочки дрогнул. — Дождалась, с крысой меня сравниваешь. А дальше что будет?
— Дальше ничего не будет.
— Как это не будет? — заморгала моя жена.
— Хватит с меня! — сказал я резко.—Живу как в мышеловке... Довольно!
Сказал и облегченно вздохнул, свалил наконец непосильный груз со своей преждевременно ссутулившейся спины.
— Меня на испуг не возьмешь! — взвизгнула Клавочка. — Мы не из трусливого десятка.
Явно произошел разрыв. Теперь нужны решительные действия. И немедленные, иначе...
На стене колыхнулась тень — вошла теща. Свет из гостиной сделал эту тень огромной, она закрыла почти всю комнату.
— Дети, пойдемте ужинать! — миролюбиво сказала теща. — Опять все подогрела, пойдемте, остынет.
— Сейчас придем,— пообещала Клавочка и глазами показала матери на дверь.
— Так я пока на стол накрою. — Теща вышла от нас почти на цыпочках.
Клавочка как ни в чем не бывало сказала мне:
— Витя, а мама нам утку с яблоками приготовила! Думали, в обед съедим, а ты задержался... Пошли, Витя!
— Съедите утку без меня,— грубо сказал я и снял со шкафа свой чемодан, вытряхнул из него прямо на постель какие-то тряпки, обсыпанные нафталином, и побросал туда свои вещи. Что не вместилось, рассовал по карманам.
В комнате снова появилась теща, она с ужасом смотрела на меня.
— Что вы тут надумали, Витя? Чем мы тебе не угодили, скажи? Господи, жизнь только налаживаться стала, квартира у нас такая, обставили по-людски, не хуже, чем у других, соседи завидуют, что вам еще надо? И телевизор, и радиола, пластинок вон сколько, танцуйте, пляшите, все в доме есть. Одеты... Обуты. Питаемся хорошо. Кажется, не дом, а полная чаша. Что ты сделала, доця, такое? Скажи, Витя, мы на нее управу найдем! Нельзя так... решать под горячую руку. Утром совсем другое будет... Нельзя в таком деле торопиться...
Я молчал, из меня мог вылететь сейчас только крик. Я не мог отвязаться от мысли, что все это время передо мной мелькал какой-то яркий, пестрый, ослепляющий красками фильм, и вот он закончился и я увидел перед собой белую тряпку.
Я взял свой чемодан и вышел в коридор. Тесть даже головы не поднял, не проводил меня хотя бы взглядом, а ведь наш разговор был слышен во всей квартире: мирно покачивалась его нога в полосатой штанине, в тагхе без задника.
Бабушка стояла в прихожей с поднесенными ко рту сцепленными пальцами, худенькая, маленькая. Я боялся встретиться с ней взглядом: вот кого я предавал. Она была единственным здесь человеком, с которым мне трудно было расставаться.
— Ты это серьезно, Витя? — Клавочка думала, что я разыгрываю какую-то комедию и стоит ей лишь кинуться мне на шею...
— Серьезней быть не может.
— Тогда оставь наши ключи!
— Оставь ключи ему! — раздался голос тестя. — Оставь. Пусть покуражится, завтра вечером с повинной явится. А решать нам: казнить или миловать.
Я вывернул карманы брюк, ключи выпали на пол, мы с Клавочкой разом присели, коснулись руками друг друга. Клавочка чуть изогнулась, пытаясь перехватить мой взгляд.
— Витя,— сказала она жалобно. — А как же я? Без тебя, Витя...
Я не мог вынести ее взгляда и выпалил:
— Собирайся!
Моя ненаглядная взлетела как мячик, с силой ударенный об пол.
— Сейчас, Витя, сейчас. Я скоро... Минуточку.
— Один чемодан, не больше! — скомандовал я, чувствуя в себе необыкновенную силу, способную все изменить, все повернуть по другому руслу.
— Счастья вам желаю. — Бабушка поклонилась, в глазах ее одобрение. — Мира в доме, детки...
— Спасибо. — Я обнял ее. — Мы вас не оставим: устроимся и к себе заберем. Детей наших будете нянчить?
— С радостью! — Бабушка вся светилась.
Теща заплакала, не отрывая от лица платочка, сказала:
— Витя, как же так? Утка с яблоками остывает. Пятый раз подогреваю... Ужинать будем... Как же
