— Ди Пьеро. Хотел бы я поверить тебе насчет него.
— В каком смысле? — дрогнувшим голосом спрашивает Кирстен.
— В том, что произошло между тобой и им. В тот день. Ну, ты знаешь.
— Я рассказала тебе все, как было.
— Я знаю, что ты мне рассказала. Но я не убежден, что могу тебе верить. — Я же
— А Мартене. Как ты собираешься проделать это с ним? Я хочу сказать, как ты собираешься к нему подобраться? Ну, ты понимаешь, что я имею в виду.
— Понимаю, — говорит, судорожно глотнув, Кирстен.
— Понимаешь?.. — Да.
— Это будет… впервые?., с мужчиной? Или нет?
Кирстен несколько секунд смотрит на свои руки. Очень долго так сидит.
— Значит, первым был Ди Пьеро?.. Или нет?
Оуэн постукивает ногтем между зубами, потом быстро, рывками дергает себя за бороду. Кирстен так и видит, как его лицо покрывается легким налетом испарины, — прямо на него она не глядит — и слышит свой ровный голос:
— Мне ведь уже почти восемнадцать. И я дочь Изабеллы Хэллек. Может, переменим тему?
Оуэн медленно, с хрипом втягивает в себя воздух. И произносит, словно читает документ:
— Наши действия должны утвердить справедливость. Восстановить равновесие сил. Эквилибриум. Это не будет личной местью — мы идем дальше. Ты меня понимаешь? Ты согласна?
— Да, — говорит Кирстен, закрывая глаза.
— Жертвы необходимы, — говорит Оуэн, поглаживая бородку и дергая ее, словно она ему мешает. — Но это не будут «личные» жертвы.
— Да, — говорит Кирстен.
— Самира — то есть Фусако Шигенобу — была такая девушка, работавшая в баре в Токио. Ну, и другой великий пример — Шарлотта Корде[46]. И… и… есть много других примеров, — медленно, рассеянно произносит Оуэн, — много других случаев, иллюстрирующих этот принцип.
— Да, — говорит Кирстен. — Я понимаю.
«Снова живи, — велел Оуэн, — хорошей», а сам вламывается в ее жизнь со своей странной, будоражащей красотой.
— Мы берем на себя муку судей, — шепотом произносит он. — Муку палачей.
— А Изабелла знает? Может Изабелла догадываться?
— Исключено.
Во время налета на ее дом, к примеру, он был очень осторожен. Не разорил гнезда. Не изуродовал. Ничего не сломал и не разбил.
— Ах да, — весело рассмеявшись, говорит он, — повсюду оставил отпечатки пальцев, — говорит он и крутит пальцами перед улыбающимся лицом Кирстен, — моя визитная карточка.
— Как ты думаешь, папочка знает про нас? — застенчиво спрашивает Кирстен. И через некоторое время уже смелее говорит: — Как ты думаешь… я хочу сказать… если… словом… если…
— Мы отрицаем суеверие, — говорит Оуэн.
— …если
— Мы презираем суеверия, — говорит Оуэн. — Мы поклоняемся здравому смыслу.
— Вчера на почте я смотрела на фотографии разыскиваемых, — взволнованно говорит Кирстен, — и я… я… я смотрела им в глаза… ну, ты знаешь… мужчинам и женщинам… которых разыскивает ФБР… и у меня возникло странное чувство…
— Ты ходишь на эти курсы в Джорджтауне? — спрашивает Оуэн.
— …их глаза. Глаза у них прекрасные. Потому что за ними охотятся — за этими людьми. Черные, и белые, и несколько испаноязычных. Пуэрториканцы. Ты понимаешь, о чем я?
— Тебя все время тянет куда-то в сторону, — говорит Оуэн. — Ты должна научиться собирать свою силу в кулак. Даже тело держать в кулаке… Спинной хребет — центр силы, здоровья. Но прежде всего ты должна следовать указаниям. Так как насчет курсов испанского?
— Ненавижу этот язык, — говорит Кирстен. — А помнишь, Оуэн, давно это было — на Биттерфелдском озере, — папочка с Ником играли в теннис, играли без конца… и Тони Ди Пьеро тоже там был — не помню только, была ли с ним какая-нибудь женщина. И Силберы тоже. Да. Силберы тоже. Эллен тогда была еще не замужем, наверное, еще училась. Ты помнишь? А Джун плакала в машине. Они уехали на день раньше. Что-то вышло не так, произошла ссора, они уехали на день раньше, и Одри тоже плакала, а я без нее скучала… Ты помнишь? Как папочка с Ником играли в теннис? А мамочка так злилась.
— Кажется, помню, — говорит Оуэн. — Но при чем тут это?.. Я больше не копаюсь в прошлом.
— А мне иной раз так одиноко. Тогда… я хочу сказать, думая о том времени… тогда… больше было людей вокруг… их можно вызывать из прошлого… можно пытаться… ты понимаешь, о чем я?., даже если они и не были счастливы, даже если они ссорились. Ты понимаешь, о чем я?
— Нет, — говорит Оуэн.
— Папочка с Ником играли в теннис. Но я не помню, кто выиграл.
— Ты знаешь, кто выиграл, — фыркнув, говорит Оуэн.
— Кто?.. О-о…
— Ты же знаешь.
— Мне было тогда, наверное, лет пять или шесть. Я, наверное, тогда ходила в детский сад.
— Если ты желаешь заниматься реминисценциями, — раздраженно говорит Оуэн, — переезжай-ка назад на Рёккен, 18. Она будет рада поделиться с тобой собственными интересными воспоминаниями.
— Значит, ты думаешь, папочка не знает про нас? — произносит Кирстен еле слышно.
И Оуэн благоразумно делает вид, что не расслышал.
Оуэн, красивый, нетерпеливый Оуэн с недавно появившейся бородкой — короткой, вьющейся и рыжевато-каштановой.
Оуэн с его тайнами, с его задумчиво улыбающимися глазами.
Он прилетел к ней в мае, в Эйре, — яростный, чудесный, парящий в высях Оуэн… этакий огромный ястреб с распростертыми крыльями… после того как она прождала его тридцать шесть часов… в течение которых чуть не — или, может, ей только так кажется?., нет?., да?.. — чуть не рехнулась.
«Я приехал затем, чтобы изменить обе наши жизни, — сказал он. — То есть спасти их».
И с той минуты это уже был другой Оуэн.
Которого она боготворит.
Бородка, манера держаться,
Кирстен спрашивает его об этом, но Оуэн, конечно, не всегда отвечает.
— Я сейчас иначе живу, — просто говорит он.
— Что это значит? — спрашивает Кирстен.
— А то и значит, что живу иначе. Поступаю иначе, следую иному распорядку дня — я не волен обсуждать его.
— А когда ты мне все расскажешь? — обиженно спрашивает Кирстен.
— Когда-нибудь.
— Я даже не знаю, где ты живешь, у меня нет даже номера твоего телефона…
— У меня есть
— Но ты живешь в городе, да?
— Иногда — да, иногда — нет. Может, переменим тему?
— Ты что, тренируешься?.. Занимаешься какими-то физическими тренировками?.. Я хочу сказать…
— Вот ты отлично выглядишь, — говорит Оуэн, сжимая ей локоть. — Ты что, тренируешься?
