Ожегов, – не много ли берешь на себя таким погонялом?».
– Сергей, – продолжил Терминатор, – что за игры? Выйдешь – поговорим. Может, уйдешь живым. Нет – догадайся с трех раз.
Терминатор стоял ближе, чем думал сам. Пепел затаил дыхание. Стоит засопеть – собаки услышат, у них слух в шесть раз острее человеческого. И приборчику, красующемуся у одного из торпед на поясе, Сергей позавидовал, пока только слышал о таких. Это не обыденный подавитель сотовой связи, все гораздо серьезней. Машинка перехватывает и перебрасывает на сектор уйму посторонних звонков, запирая связь наглухо. Пленным шоферам на волю весточку не подать, отбрыкавшись от одного входящего, каждая моюбила получает три следующих, а на станции оператора все в ажуре.
– Не хочешь? Ты свой выбор сделал.
В жестянке стало отражаться, как Терминатор указывал на крыши, на огромный гараж, на разрушенный дом, называя своих по именам: Влад, Макс, Алекс, Хонбо…
Надо же, и узкоглазый среди них есть. Блин, Терминатор вдруг исчез из зоны видимости.
За всего-ничего дней внеплановой возни с Пеплом Баржицкий перевыполнил личный норматив грязной работы. Пусть бойцы сами попотеют. Пеплу не уйти, хотя никто – Сергей в том числе – об этом еще не знает. Запасной выход, лаз из пробоины в стене на свалку, закупорен брошенной хозяином ржавой «копейкой». Самое большее, через двадцать минут Ожогов, сплевывая зубное крошево, будет колоться, кто стоит за ним, кто научил вернуться в Питер. Когда похитили Павлика Лунгина, пан бывший поляк приказал остановить работу по отлову местных подростков. Во-первых, достаточно, во-вторых, понятно, что против его команды стали играть тот же прием, что и он против Пепла. А это, холера ясная, очень напрягало.
Стараясь не поднимать шума – выдать может хрумкнувшее под ногами стекло, которое сам он и «посеял» – Пепел двинулся к противоположной стене. Пленение и допрос двойника при выпавшем раскладе оставался несбыточной мечтой, теперь бы после собачьего вальса ноги унести. Дом напоминал старый плесневелый кусок сыра, изъеденный мышами – с множеством проходных комнат, узких коридоров и тупиковых каморок. Нырнув в загодя обследованную выбоину, Пепел поднялся по каменной, без перил, лестнице на второй этаж, новый «Магнум» он держал наготове.
Валентин Владиславович Селезень-Лапицкий сидел в кабинете, и, низко склонившись над столом, читал пилотные экземпляры листовок, или, как сам их привык называть, «агиток». Между пальцами левой руки торчала не прикуренная сигарета. Читал он вслух, и с каждым словом очки в толстой оправе грозили заползти на лоб – во всяком случае, так могло показаться со стороны.
– За что рекламщики получают деньги, – взмолился он, говоря сам с собой, – надо будет сказать Насте, пусть разберется. Ну кто, спрашивается, и каким местом думая, составлял этот лозунг – «Свобода, Равенство, Уверенность»? И какого лешего, спрашивается, писать эти три слова в столбик?! Войдите! – рявкнул председатель.
– Валентин Владиславович, разрешите?
Елизавета Серпухова, не дожидаясь кивка, вплыла в кабинет и заняла позицию перед столом. Ее правую руку тянул вниз кассетный магнитофон.
– Елизавета Александровна, голубушка, вот, сделайте одолжение, прочтите, – возмущался Селезень- Лапицкий, – чем этот спиногрыз Кублановский занимается?
– Я, вообще-то, не по этому делу.
– И все же взгляните! Ну?! – он помахал перед ее глазами листовкой с лозунгом, – хороша аббревиатура?!
Серпухова хмыкнула, но тут же вернула маску глубокой озабоченности:
– Валентин Владиславович, я, правда, по очень серьезному делу.
– Ну, говорите, я весь в вашем распоряжении, – разрешил председатель, не отрываясь от бумаг.
– У меня здесь магнитофонная запись.
Селезень-Лапицкий поморщился:
– «Похоронный марш» или «Марш энтузиастов»? Уважаемая Елизавета Александровна, голубушка, мне не до музыки.
Серпухова улыбнулась самой ласковой улыбкой из богатой коллекции, будто непослушному, но милому дитяти, и властно водрузила магнитофон поверх бумаг.
– Это не музыка. Позвольте, все-таки поставлю.
Председатель сделал нетерпеливый жест – мол, делай что хочешь, только проваливай быстрее. Серпухова деловито воткнула вилку в розетку и вернулась на выигрышную позицию перед столом. Затрещала кассета – сначала приятным, едва уловимым треском новой, незаезженной пленки. Валентин Владиславович тянул шею, пытаясь что-то разглядеть в наполовину закрытой бумажке.
– Нет, с этими людьми невозможно работать! – горестно воскликнул он, несмело выуживая пачку листовок из-под магнитофона, – русский язык они в школе прогуливали!
На пленке послышались ахи и вздохи, которые по радио передают с грифом «Детям до двенадцати…» и исключительно в ночном эфире.
– Елизавета, – чуть не зарыдал Селезень-Лапицкий, – я работаю! А вы чем занимаетесь?! У вас дел нет? Или хотите меня отвлечь, развеять, добра желаете, да? Выключите тотчас эту порнографию!
– Да вы послушайте, – мягко уговаривала Серпухова, втайне раздражаясь: этот старый хрыч настолько занят, что не дает ни малейшей возможности сполна насладиться сладчайшим из чувств – местью, которую она так ждала, так готовила, так предвкушала.
Наконец магнитофон заговорил:
– «…Я в личном смысле жизнь веду нерегулярную, случайную, а главное – очень банальную. Проявился у меня один марафонец, а может, и есть пока. Но это так… – она замялась, – скажем, для здоровья… – А бывает для чего-то еще?..»
– Хм, – председатель сделал вид, что прислушался, – вроде, голос знакомый. Этот, мужской. Это Олейников и Стоянов из «Городка»? Для рекламного ролика не очень, не очень.
– Да? – разочарованно протянула Серпухова, – а я была уверена, что вы не оставите без внимания наш, так сказать, голос партии.
– «Хм. Наверное, для души. Но когда это было… – Угу…» – Послышался невнятный скрип…
Селезень-Лапицкий заерзал, склонил голову ближе к магнитофону, он не решался признаться коллегам, что последнее время становится туговат на ухо. На лице его постепенно стали проступать все формы и оттенки удивления, возмущения, крайнего недоумения. Серпухова нажала на паузу. Председатель подавил горемычный вздох – ну не показывать же при посторонних, насколько тяжело для него оказалось слушать эту пленку, хотя Валентин Владиславович никогда не был столь наивен, чтобы строить иллюзии относительно голубиной верности Насти.
– Что ж, – выдержал он тон, – кажется, граждане имеют право на свободу общения?
– Безусловно. Но согласитесь, что Анастасия – не простой гражданин. На ней лежит определенная доля ответственности. Можно сказать, что в какой-то мере она лицо общества.
– Соглашусь также, что женщина без личной жизни в политике опасна, – заявил председатель голосом митингующего. И хотя он не имел в виду никого конкретно, Серпухова приняла его слова на свой счет. «Ну, хорошо же, старый козел!»:
– И все же странно, что вы узнаете голос второго человека.
– Не утверждаю. Он показался мне знакомым. Возможно, кто-то из Настиного отдела, – сурово сказал Селезень-Лапицкий, зарываясь обратно в бумаги.
Серпухова радостно рассмеялась:
– Из милиции?! Ну, вы шутник! Из «отдела», ха-ха… Там ему было бы самое место! Только вот выпустили его совсем недавно, – она резко перестала смеяться, – что не повлияло на его известность. Голос с пленки принадлежит известному уголовнику, международному преступнику, убийце, рецидивисту Сергею Ожогову!
Серпухова безжалостно запустила пленку дальше:
– «…Интересно, что бы по этому поводу сказали твое коллеги? – Смотря – кто. Один парнишка – вряд ли бы обрадовался. А на самом деле, Сережа, мои коллеги, вернее – калеки, поголовно сволочи, лизоблюды и подхалимы. Особенно майор Горячев, этот просто нарыв. И самое удивительно в этом скоте, что он скот от
