Всю дорогу до госпиталя Тарас рассказывал про полк, про бои и походы, про всех, кто жив и кого уже нет. Сабир то радовался, улыбаясь, то тяжко вздыхал, подолгу отмалчиваясь.
Голев не сводил глаз с друга. Как постарел он за год, а ему нет и тридцати. По лицу пролегли морщины. Веки воспалены. У висков пробилась седина. Лишь черные глаза по-прежнему остры и пронзительны, в них ум, энергия и, чего никогда не было, мучительное раздумье, усталость, ничем не прикрытая боль израненной души. Шутка сказать, сразу потерять сына, жену, мать. Голеву до сих пор памятен коридор смерти, через который когда-то прошел их полк. Там были растерзаны и родные Сабира. Война застала их на Украине, когда Сабир еще жил в Уфе. Всю семью потерял. Да и сам в беду попал и с год пролежал в госпитале. Тарасу не терпелось расспросить про дом, про Урал, откуда прибыл Сабир, про всю тамошнюю жизнь. Но Голев молчал. Зачем бередить раны, успеется. Пусть оглядится, пообвыкнет, тогда легче и разговаривать.
В госпитале их поджидала радостная весть: девушек выписывали. Им обеим дали по месячному отпуску, но ни одна из них никуда не поехала. Только в полк! Возвращались возбужденные. Правда, Олю никто не ждет. Максим уехал в редакцию, а когда они свидятся, вовсе не известно. Тане не терпелось, и она то и дело торопила Голева.
Низкое солнце выглядело сонным. Над гребнями дальних гор густо скапливались тяжелые глыбы синих туч, огненно-золотистых по краям. А выше, словно размотанная пряжа, тянулись сизые волокна облаков. Местами они походили на паутину. Багровое солнце постепенно словно наливалось кровью и становилось зловещим. В сердце Тани прокралась тревога, и она, щурясь, все глядела и глядела на медленно гаснувшее солнце. Если бы оно всходило сейчас, поднималось, все более распаляясь. Но солнце угасало, и по земле заметались длинные черные тучи. Тане стало не по себе.
В сумерки добрались до рабочего поселка, где еще вчера хозяйничали немцы. Пустая улица встретила их гнетущей тишиной. Блеснуло разбитое на дороге зеркало. Звякнула под колесом какая-то посуда, меж домами мелькнули брошенные мотоциклы, и всюду — трупы и трупы. На обочине дороги еще дымили разбитые машины, догорал большой двухэтажный дом. Черным вихрем рвался из окон нижнего каменного этажа дым, и тускло попыхивало оранжевое пламя. Зловеще полыхало зарево впереди. А на другом конце улицы на фонарных столбах покачивались трупы повешенных чехов. На улицах громоздились ящики с боеприпасами, разбитые пушки и пулеметы, грузовые машины. Видно, днем немцы контратаковали, ворвались на эти улицы, и выбитые снова, оставили тут черные следы своей кратковременной власти.
Из жителей никого.
Тягостная картина многим напоминала фронтовой украинский пейзаж. Там все было так же, и горечь точила горло.
За поселком Голев пустил коней рысью. Долго ехали молча.
— Как на Корсунщине, — тихо прошептала Таня. — Помните, Тарас Григорьевич, коридор смерти? Там еще жутче, страшнее было. Правда.
— Правда, дочка.
— Увидели вот, и опять вся душа изныла. Даже злость снедает.
— Зло копи, а душу крепи.
— Легко сказать, а в груди жжет и жжет, будто огонь проглотила.
— Нечего тревожить себя, — погоняя лошадь, успокаивал девушку Голев. — Болью горю не пособишь.
Азатов молчал, сурово нахмурив брови. В самом деле, будто опять Украина, ее села и шляхи, и все в огне и дыму, в крови и смерти. И все кругом как соль на живую рану. Соль! Не только тело жжет, но и душу. Хуже всякой жажды. Чем ее утолишь, нестерпимую боль?
— Что приумолк, Сабир? — обернулся Голев. — Вспомни, как гомонили, смеялись, бывало. Встряхнись, дружище.
— Знаешь, Тарас Григорьевич, как увижу такое, память изводит часами. Опять своих вспомнил.
— Ты был там?
— Заезжал. Поверишь, упал на землю, нет сил подняться. Взял я щепоть земли и ношу на груди — пусть жжет, чтобы помнилось.
— То святой завет!
— Просто чудо, как пережила все Маринка.
— Ты что, разве нашел ее? — изумился Голев. — Жива?
— Нашел, выжила. Не знаю только, на счастье свое или на горе выжила. Может, лучше и не находить бы.
— Что, что с нею? — чуть не вскрикнули девушки.
— С ума сошла и бродила от деревни к деревне. «Не видели, — спрашивает, — Николку, его до танку прицепили?..» А потом мчится вдруг с криком: «Сынку мий, ридный!..»
Помолчав с минуту, он продолжил:
— С полгода лечили, ничего не помогло. Вырвется и бежит с криком: «Сынку, сынку мий!» Доктор и говорит: возьмите домой, лучше успокоится. А будет ребенок, глядишь, и пройдет у нее. Весь отпуск провел с нею. То ничего вроде, а то снова трясет ее, и она страшно бормочет: «Красный снег, видишь, красный снег!..» Сынишку танками разорвали, вот и не может забыть крови на снегу. Да что она, у меня у самого хоть и обмозолено сердце, а болит и болит. Тоже ни за что не забуду и ни за что не прощу. Только дай доберусь до них!
Некоторое время ехали молча.
— Помню, ты сам приводил мне башкирскую пословицу. Неужели забыл? — тихо сказал Голев.
— Это какую?
— Когда гнев твой подобен лихо скачущему коню, да будет ум поводьями.
— Приводил, пословица мудрая, а жизнь мудрее. И жить — значит не только прощать, но и наказывать!
— Но как, как!
— Огнем и смертью, Тарас Григорьевич.
— Не то говоришь, Сабир.
— Поживем — увидим.
— Нет, сынок, не то...
— Что ж, да будет впереди надежда, говорили башкирские аксакалы. А надежда у меня одна — скорей бы добраться до их чертова логова. Не гляди на меня такими глазами, Тарас Григорьевич, прошу, не гляди. У меня все под замком, за исключением ненависти, и она ничего не хочет понимать, кроме ненависти.
— Правду говорят: тих да лих! — хлестнул Голев лошадь.
В полночь немецкие танки седьмой раз врываются в словацкий город, крушат заборы и стены домов, расстреливая их в упор из тяжелых орудий. Нелегка борьба. Менее чем за сутки город семь раз переходил из рук в руки.
Леон Самохин засел с разведчиками в большом кирпичном доме. Стальная махина загремела по мостовой под самыми окнами.
— Тише! — проговорил Бедовой. — Проскочит и не заметит.
Не сдерживаясь, Леон ударил кулаком по подоконнику:
— В отсидки играть! Марш с гранатой на улицу!
— Я ж выждать хотел, чтобы вдогонку... — оправдывался Ярослав, на ходу выхватывая из-за пояса противотанковую. Но прежде чем успел он выскочить на улицу, Леон распахнул окно и что есть силы бросил свою гранату на башню танка. Граната разорвалась около машины на мостовой. Из других окон тоже летели гранаты, но танк успел проскочить. Он чуть дальше остановился, развернул башню, задрав ее хобот для выстрела по второму этажу, откуда сыпались гранаты.
Ярослав на четвереньках полз по мостовой к танку.
— Быстрее, быстрее! — торопили его из окон.
Грохнул выстрел, и снаряд разорвался в одной из срединных комнат. Пыль и дым проникли всюду.
— Быстрее! — кричали из окон, а в комнатах еще разрыв.
