— Может, сговоримся все-таки?
— Никак нет, не могу! — с вызовом отчеканил Валимовский.
— Жаль, — вздохнул Забруцкий, — с твоим Дон-Кихотом вовсе не сговоришься. Я ведь, братец, охотник. Увижу доброе ружье — дрожу весь. На, бери его к чертовой матери.
Как раз подоспел Думбадзе, и все трое одновременно предстали перед Жаровым.
На мгновение Андрей растерялся даже. Докладывать или не докладывать? Гадать, однако, ни к чему. Полк еще не сдал, дивизию не принял. Значит, докладывать.
— Товарищ полковник, согласно приказу сдаю полк.
Забруцкий недоуменно поглядел на Жарова:
— Как сдаете, кому?
— Вот майору Думбадзе.
Лишь теперь Жаров пригляделся к присутствующим. Забруцкий был явно сбит с толку. Сразу разволновался, часто задышал. Думбадзе, чувствуется, еще никак не мог вникнуть в суть дела. Серьга же во все глаза смотрел на своего командира, тоже еще не в силах постичь сути перемен в их с Жаровым судьбе.
— Что же, сняли или переводят? — решился наконец уточнить Забруцкий.
— Вот приказ, тут все сказано, — не стал объяснять Жаров. — Читайте сами.
Руки у Забруцкого дрожали. Губу он прикусил. Сразу раскис. Инстинктивно прицокнул языком.
— Вот оно что!.. — протянул он уже глухим, упавшим голосом. — Езжу из полка в полк, ничего не знаю, а тут такие перемены.
Полковник растерялся. Бессильно уронил плечи. Весь как-то обвис, потух. Гонор его сразу слетел. Чувствовалось, не знал, что сказать, что сделать, как поступить. С трудом собрался с силами и спросил, что же стряслось с начальником штаба армии. Ответ Жарова вовсе доконал Забруцкого, и ему сделалось не по себе. Рухнула последняя опора. С начальником штаба они кончали военную академию. Было, и служили вместе. Был он энергичен, сноровист, тонок в постижении людей. Имел сильную руку в Наркомате обороны и по старой дружбе тянул за собой Забруцкого. Любил покровительствовать, чтобы всюду иметь свои глаза и уши. Со дня на день обещал ему дивизию, звание генерала. Теперь все рухнуло. Виногоров его не поддержит. Жаров просто сживет со свету. Остается одно — бежать отсюда. Но куда? По какой причине? Такие сражения и битвы, не до переводов, не до амбиций. Его безжалостно давило какое-то гнетущее чувство, тяжкое и беспросветное. И все же на поклон к Жарову он не пойдет.
— Раз так, — тихо сказал Забруцкий, — я поеду к Виногорову.
— Я освобожусь часом позже, хотите — едем вместе? — предложил Жаров.
Забруцкий остался ждать. Рано еще накалять обстановку.
Всю дорогу ехали молча, каждый думал о своем. Забруцкий про себя роптал на свою судьбу. Жаров все обдумывал, как и с чего начать на поприще командира соединения.
Виногоров, оказывается, еще не вернулся. Позвонил, задерживается. Командующий настоял, чтобы Жаров с ходу брал бразды правления. Не сдерживая армейскую тройку. Видимо, имел в виду три корпуса, имевшиеся в составе армии и уже нацеленные на Злату Прагу. Виногоров сказал, чтобы Жаров немедленно вступал в новую должность. Пусть Забруцкий подготовит все документы по сдаче дивизии. Необходимые распоряжения своим заместителям, за исключением Забруцкого, им уже отданы.
Как ни устал Жаров к вечеру, дел было невпроворот, все же считал, поговорить с Забруцким нужно теперь же. Вызвал его к себе, и весь разговор состоялся с глазу на глаз.
— Вижу, вы недовольны моим назначением, — сказал он своему заму по строевой. — Что поделать! Но служить нам вместе.
— Я солдат, — глухо произнес Забруцкий.
— Я тоже солдат. Приказано — исполняю. Давайте и будем примерными командирами и исполнительными солдатами. Дело — прежде всего. А дело у нас одно — все силы на Прагу. Никаких интриг, никакой неприязни, никакой личной вражды не должно быть. Не хватало еще растрачивать силы на мелкую никому не нужную войну.
— Сказал, же, солдат... — сухо повторил Забруцкий.
— Тогда все, послезавтра начинаем новое наступление.
Возвращаясь к себе, Забруцкий просто кипел: «Видишь ли, он не потерпит мелкой войны. Что мне такая, если я готов на любую крупную войну! Не иначе».
Проснулся Гитлер в холодном поту, порывисто скинул с себя легкий плед и мрачно уставился в темный угол спальни. Казалось, все еще видится весь сонм апокалиптических видений. Слабый призрачный свет ночника бессилен рассеять кошмар. Уж не ополчились ли против него все духи преисподней?
Снилось — ни земли, ни неба. Безмолвная черная бездна, клубящаяся пучина, жуткое марево. И сам он, весь нагой и черный. Бог! Зачем он дал ему черные руки, черную голову, черную душу? Ах вот что: черный гений. Гений зла! Что ж, он, фюрер, всю жизнь знал — добра нет. Он и ценит лишь зло. Пусть вокруг бушует ненависть, ибо как быть великим, если нет врагов. Люди мечутся по земле, не видя высших целей. Всесилие власти — вот его цель! Без такой власти нельзя управлять людьми. Он шел к ней по расчету, по наитию, провидя чудовищную необходимость попрать все на пути к этой высшей цели. Тщету слабых, ищущих утешения в любви и добре, измену сильных, претендующих на свое место в истории, — все сметено безжалостно. Он ни перед чем не останавливался и срубил головы даже близким соучастникам. Он распознавал в них своих противников раньше, чем сами они это осознавали, умел искоренять самоволие их умов.
Подземелье глухо гудело. Сюда явственно доносились отзвуки русских бомб и снарядов, рвущихся на улицах Берлина.
Подумать только, русские штурмуют Берлин! Берлин, цитадель его власти, его величия, где он приносил клятву верности силе оружия. Сегодня, в день его рождения, когда ему праздновать бы свой юбилей, его поздравляют разрывами бомб и снарядов, рвущихся прямо над головой.
Злой и мрачный, он встал с кровати, лениво потянулся, уселся в глубокое кресло. Поглядел на часы. Уже утро. Наверно, взошло солнце. Он не видел его много недель сряду. Ему и теперь не хотелось видеть ни солнца, ни горящего Берлина.
Одевшись, прошел в кабинет. На столе стопка поздравительных телеграмм. Прочитал их одну за другой. Все славословия. Лесть и лесть. Сколько пожеланий многих лет жизни! А скорее всего, каждый с готовностью проводит его в могилу.
Гитлер машинально пересчитал телеграммы и вздрогнул от неожиданности. Тринадцать. Роковое число. Он всю жизнь боялся тринадцати. Судьба обрекла его тринадцать лет добиваться власти и тринадцатый год устрашать ею всю Германию, весь мир.
И все же его никто не оспорит, силу власти можно отстаивать лишь силой и он может либо жить, владея всем, либо не жить вовсе. Aut vincere aut mori![50]
Что ж, еще не все потеряно. Может, русские и американцы столкнутся на Эльбе, с которой он стягивает все войска к Берлину? Может, вместе с англосаксами он еще опрокинет русских? Ведь есть у него силы. В одном Берлине пятьсот тысяч. Миллион войск у него в Чехословакии и Баварии. Есть и другие армии...
Воспрянув духом, он весь день принимал поздравления все еще настороженно прислушиваясь к глухому гулу русской канонады.
Изо дня в день шли совещания, слушались доклады генералов, отдавались приказы, выполнять которые становилось все невозможнее. На улицах Берлина и на всех фронтах командовали только русские офицеры и генералы. И Гитлеру стало вдруг ясно, что он похож теперь на безвластного властелина, которого еще боятся, но уже не слушают. Кто он такой: чудовищное ничтожество или ничтожное чудовище?
В глубоком подземелье имперской канцелярии царила зловещая тишина. Даже монотонное гудение вентиляторов казалось гнетущим и мертвящим. Сотни эсэсовцев по-прежнему несли службу охраны, проверяли пропуска, и на их лицах ощутима печать неотвратимой обреченности.
Пусть в Берлин стянуты огромные силы, мобилизованы фольксштурмовцы, вервольф, гитлеровская молодежь, пусть гибнут там наверху и пятнадцатилетние мальчишки, и шестидесятилетние старики — Германию уже никто не выручит и ничто не спасет. Катастрофа неизбежна.
