пришла сама Олена и, смущаясь, заговорила с Максимом. Пришла не одна, а с девушками-горянками. У бойцов еще дневка, и все свободны. Они сразу обступили девушек. Гости пришли правду шукать, и им хочется поговорить хоть с одной из военных девушек. Кого же позвать им? Веру Высоцкую? Нет, лучше всех трех, решил Якорев: и Веру, и Таню, и Олю.
— Можно, сбегаю? — сорвался с места Ярослав Бедовой.
— Зови всем экипажем, — махнул Максим рукой.
Окружив советских девушек, горянки радостно расшумелись. Потом расселись в тени на лужайке. Олена пристроилась рядом с Верой. Матвей Козарь уходит в армию, а Олену не берут. Почему? Ведь она давно воюет, партизанка. Вера объяснила. «Нет, почему?» — настаивала Олена, и своевольные губы ее складывались огорченно, хотя женское очарование сохранялось и в улыбке, и в блеске лучистых глаз, и в мягком певучем голосе. Зубцу вспомнилось, как еще сегодня утром она плясала с ним на площади. Вся огонь. Даже Ярослав, такой скупой на похвалы, и то обронил тогда: «Такую не забудешь». Да и все гуцулки в своих вышиванках с монистами на ошейках сорочек, румянощекие, очень славные. В глаза им не заглядывай — море глубоченное, не выберешься.
Но Максиму все же были ближе свои полковые девушки. Сними с них гимнастерки и солдатские сапоги, одень их во все легкое, девичье, и они ни в чем не уступят этим горянкам-красавицам. Вон Вера, сколько в ней благородной чистоты. Или Таня, как покоряюще прелестна ее строгая сдержанность. Да и Оля с ее живым задором ни в чем никому не уступит.
А горянки меж тем без устали расспрашивали русских девушек:
— А чи вирно, що у вас жинки фермами управляють?
— А чи вирно, що воны бувають головнише чоловикив?
— А чи вирно... — и они перечисляли множество дел и профессий, обычных и повседневных в советском быту и столь удивительных здесь.
Потом гуцулки пели свои песни. Бойцы — свои. Под конец Семен еще сплясал с Оленой. «Вот пара!» — подумал Максим.
Стемнело, и девушки стали прощаться.
— Чого ж вы идете, — засмеялся Зубец, — по-нашему расцелуваться полагается...
— В горах нас шукайте, от там и расцелуемся, — отшучивались горянки.
А Олена подошла вдруг и сказала Зубцу.
— Ну, целуй крипше.
Семен растерялся, а бойцы с девушками — в хохот.
— От бачишь, не вмиешь ще, — засмеялась Олена.
Провожать семерых ушли всем взводом. Лишь Максим остался у калитки и, облокотившись на изгородь, долго смотрел вслед. Девушки громко смеялись, и он ясно различал звонкий голос Веры. Обернется она или нет? Вера не обернулась. Обернулась Оля и помахала Максиму рукой. Якорев тоже поднял руку. «Славная, веселая», — подумал он об Оле. Глядел же на Веру, и, хотел того Максим или не хотел, сердце у него щемило.
НИКОГДА И НИКОМУ
За кряжистым уступом, поросшим серебристым от росы кустарником, высился старый кедр. Оля так и прильнула к его шершавой коре, дивясь чудесному осеннему утру. Просто не верилось, что сотню — другую лет кедр простоял тут, не двигаясь с места. Скорее, казалось, он только что вышел поразмять застуженные в зиму кости и внезапно остановился среди соплеменников, почтительно расступившихся перед своим патриархом. Запрокинув голову, Оля с удивлением взглянула на распростертые над ней могучие ветви. Зачем он такой величаво степенный? Пусть бы отечески взял ее и, прижав к груди, зашагал бы себе по зеленым склонам, ниспадающим прямо с неба, и понес бы ее с кручи на кручу, к самому солнцу, что невидимо поднималось за гребнем, отороченным косматым лесом. Сизый вдали, он на глазах становился радужным и веселым.
Оля ненасытно глядела на дальний лес, что сбегал вниз с горных полонин, на чистое небо, и ей хотелось уже бежать, карабкаться вверх, жадно вдыхать густой прозрачный воздух, терпко настоянный на пряных травах, подержаться за край лохматого облака, бессильного оторваться от бурой скалы, слушать немолчный щебет и гомон давно проснувшихся птиц, обнять все и всем существом своим ощутить пульс этого леса, этих гор, этой ясной и свежей чистоты, что с такой силой пробуждала в душе любовь ко всему живому.
А кругом все нарастал и нарастал ровный, протяжный шум пробуждавшегося утра. Оля вдруг прислушалась. Что такое? Песня, хорошая песня! Она лилась откуда-то из лесу и словно просилась в любящее сердце:
Оля обрадовалась и раскраснелась. Это же Максим! Как он похож на Пашина! Такой же красивый и гордый.
В свое время она не боялась прослыть нескромной. Могла кому угодно вскружить голову, легко и бездумно отдаваясь увлечениям. Так было до Пашина. А он ей всю душу перевернул и, кто знает, может, навсегда отучил от легких забав. Не люблю, говорил, которые непостоянны, которые цены себе не знают. Как она полюбила тогда Пашина! Умел жить во всю силу и ее обещал научить. Не успел только. После его гибели Оле никто не нравился. Никто не мог сравниться с ее Пашиным. И вот Максим. С ним очень хорошо, и она всей душой потянулась к нему. Только вот беда — у него уже есть девушка. Но где она? Даже не пишет. Нет, Максима Оля никому не уступит. Никому! Увидев же его сейчас, она сказала нарочито громко и поспешно прикрыла рукою рот, готовая прыснуть со смеху:
— А я думаю, кто распевает? Морская пехота, оказывается.
— А, резвушка-хохотушка, — засмеялся Максим, — так вот же тебе, насмешнице, и наказание! — И он, схватив ее, легко вскинул на руки, взмахнул вверх над головой. Девушка успела только вскрикнуть и замерла в страхе. А он, держа ее над собою, как ни в чем не бывало продолжал песню:
— Как там, разбойница, на верхней палубе, а? — захохотал он, останавливаясь, не выпуская, однако, девушки. — Ты готова в поход?
— Ой, пусти! — заболтала она ногами. — Конечно, готова.
— Знаешь, Оленька, — не обращая внимания на ее просьбы, продолжал Максим, — не будь у меня Ларисы — ни на кого б тебя не сменял.
— Боже борони, как говорят гуцулки, — засмеялась Оля.
— Ах, ты против, тогда берегись... — и бешено закружил ее над собою.
— Ох, Максим, Максим, — остановившись, покачал головой Жаров.
