забывать и про его промахи, они почему-то показались сейчас редкими сорняками в необъятном поле хлебов, где каждый колосок — его достоинство. Что ж, можно любоваться хлебным полем, но рачительному хозяину нельзя забывать и про сорняки. Без них и поле чище, и сорт зерна выше.
— Вы и сами сегодня действовали отлично, — сказал Жаров комбату, — и сами достойны высокой награды!
Черезов смутился и встал.
Жаров проводил его долгим и добрым взглядом.
За низким окном полуподвального этажа чуть брезжил рассвет, слышалась перестрелка, которая то напряженно вспыхивала, то почти смолкала. Выпив еще стакан крепкого чаю, Андрей придвинул к себе новую стопку наградных листов.
«Лейтенант Хмыров, — читал он реляцию, — смело вел роту на штурм города. Скрытно обойдя его с юго-запада, он пробился к ключевой высоте и стремительным ударом овладел ею, водрузив на ней Красное знамя. В бою за город действовал умело и отважно, что облегчило успех атаки с фронта. Представляется к ордену Красного Знамени».
Андрей непроизвольно перевернул карандаш и не-очиненным концом тихо застучал по столу. Вот все верно, и ордена он достоин, и лист его будет подписан, а нет к нему доверия. Конечно, тут не личная неприязнь. Просто неприглядно его назойливое «ячество»: «Я взял», «Я продвинулся», а случится задержка — «Я сам пойду». Оттого и промахи его слишком заметны, а успехи, даже нередкие успехи, не находят в душе теплого отклика. Слишком уж привержен ко всему личному в противовес общим интересам, ценить которые командир не умеет.
Сегодня, во всяком случае, он действовал отлично: должное — должному, и Жаров размашистым росчерком подписал его лист. Едва он отложил его в сторону, как на пороге появился сам Хмыров. В лице — ни кровинки, в глазах лихорадочный блеск. Плечи обвисли. Весь он вроде осоловелый, хоть в судорожно сведенном лице ощутимо неизъяснимое напряжение: будто он хочет закричать — и не может.
— Что случилось, Хмыров? — вскочил Жаров.
— Немцы... на высоте...
— Немцы? Вы что!..
— Захватили они... — с трудом выдавил командир..
В мертвой тишине Жаров расслышал только, как хрустнули пальцы его рук, и он изо всех сил стиснул зубы, чтоб не раскричаться. Даже согнулся, готовый броситься на виновного.
— Рассказывайте толком! — потребовал он, выпрямляясь и не расслабляя рук; все в нем еще бурлило и клокотало: — Рассказывайте!
— С вечера все как по маслу... — с дрожью в голосе заговорил Хмыров. — Засели, окопались. Огонь как огонь. Обошел взводы. Два по скатам, третий — на самой вершине. После полуночи артналет и бой наверху. Сумасшедший. С маху туда. Подлетаю, а мои обратно — без патронов уже. Собрал людей — и наверх! А там не подступись! От взвода лишь семеро уцелели: все полегли. Как саранча на них набросились, товарищ подполковник...
Срывающийся голос офицера глух и накален.
Противник захватил у него лишь самую вершину. Но с нее весь город виден, как в пригоршне. Установи немцы орудия и минометы — ни пройти, ни проехать. Ясно — выбивать немедленно. Только трудно придется, ой трудно. Ее не возьмешь сейчас и батальоном.
Такой штурм, салют Москвы — и такая беда! «Эх, Хмыров, Хмыров! Дорого обойдется тебе высота с часовней, очень дорого».
— Значит, бросили роту — и ко мне...
— Никак нет, там комбат остался, он сам послал меня...
Ясно, нужно докладывать комдиву. Как после салюта Москвы сказать ему, что ключевая высота у противника?
— Вы что, Жаров? — услышал он голос Забруцкого. — Что противника распустили: палит и палит.
Комдив отдыхает, и приходится докладывать его заместителю. Опять будет метать громы и молнии. Однако в прятки играть нечего, и время не терпит.
— Высота с часовней... — бухнул Андрей напрямки, — опять у противника, он и бьет оттуда. Будем сбивать.
— Вы что! — опешил Забруцкий. — С ума посходили! Как смели? Почему молчите? Почему бездействуете? Да вас под трибунал мало! Немедленно вернуть! Слышите, немедленно! Лично отвечаете.
— Будет исполнено, — тяжело вздохнул Жаров, опуская трубку.
Но Забруцкий, видно опомнившись, тут же позвонил сам и сердито потребовал объяснений. Жаров доложил.
— Виновники, виновники кто? — горячился Забруцкий.
— Взвод бился героически, погиб почти полностью. Считаю, командира роты судить не за что. Да, Хмыров. Нет, и отстранять не следует...
— Высоту взять! — подтвердил свой приказ Забруцкий.
Окончив разговор, Жаров обернулся к Хмырову. Тот стоял теперь весь красный и взмокший. Руки, лицо, вся вдруг сгорбившаяся фигура выражали смятение. Его одолевали горечь, обида, боль.
— Не трибунал страшен, товарищ подполковник. Об одном прошу — разрешите в бою искупить...
— Идите, Хмыров, я верю вам. Сейчас об одном думать будем — о высоте.
— За доверие спасибо, товарищ подполковник. Никогда не забуду, — голос его вдруг дрогнул и сорвался. Хмыров еще говорил что-то, губы его шевелились, а голоса не было, и по щекам одна за другой скатились две слезы.
Жаров порывисто шагнул к офицеру и взял его за плечи.
— Эх, командир, командир! — прижав его к груди, сказал он с сочувствием и вместе с тем с той твердостью, которая не обещает снисходительности. — Война — не детская игра. Тут все возможно. Не думайте, что успокаиваю. Я требую, безоговорочно требую, чтоб все обязанности исполнялись с удесятеренной энергией. Слышите, Хмыров!
Вернувшись к столу, Жаров снова взял уже подписанный наградной лист. «Представляется к ордену Красного Знамени», — прочитал он последнюю фразу. Нет, уже не представляется. К сожалению, нет! Но и в обиду его не давать, не то Забруцкий как коршун налетит... Как ни странно, именно сегодня Андрей впервые подумал о Хмырове с сочувствием и участием. Защитить командира больше некому.
В роту Хмырова Жаров отправился вместе с Березиным. Собрал оставшихся в живых бойцов взвода, поговорил с ними в окопчике, выдолбленном в каменном грунте каверзной высоты. Затем вызвал офицеров.
— Так как же? — взглянул он на Хмырова.
— Костьми ляжем, а возьмем. Я сам пойду первым...
— Я сам, я сам! — передразнил его Жаров, потеряв терпение.
— «Я сам!» может мальчишка болтать. А у командира свое место и свои обязанности, — добавил Березин.
Румянцев с упреком взглянул на Хмырова: опять сорвался.
Часа через два был разработан и план удара. Батальон Румянцева будет пробивать справа. Слева их ударит Думбадзе. Они возьмут высоту с часовней в большие клещи. И немцам тогда либо бежать, либо погибнуть.
Незадолго до начала действий прибыл Забруцкий. Вид у него, как у прокурора, только что изобличившего преступника. Виновность доказана, остается лишь определить меру наказания. Потирая руки, полковник вышагивал из угла в угол.
— Ну, а что с Хмыровым решили, разжаловать или как?
Андрея так и передернуло. Конечно, вина командира немалая, ответ ему держать придется. Нельзя же, однако, быть и столь несправедливым. Москва салютовала двадцатью залпами из ста двадцати четырех орудий, и не одно из них било за подвиг Хмырова. А тут — «разжаловать или как?». Ладно, будь что будет!
— Вот! — он взял со стола и протянул Забруцкому наградной лист.
