так раскричался!..
— Дурак! он, верно, думает, что с него одного возьмут такую цену! Ну и не взял билета? Чего он хотел — ложу?
— Креслы!
Бенефициантка засмеялась и сказала:
— Чем дороже пустить билеты в бенефис, тем более можно надеяться на полный сбор, потому что каждому льстит, что он был в бенефисе. Да если бы пустить дешево в кассе, тогда что бы присылали на дом за билеты! — так рассуждала бенефициантка, а мрачного вида старик с удовольствием слушал ее, потирая руки.
В уборную вбежало несколько актрис и актеров с поздравлениями по случаю хорошего приема бенефициантки публикой. Но при виде денег все обступили стол и осыпали вопросами мрачного старика: «Сколько очистилось? Почем был пущен 1-й ярус лож?» — и так далее.
— Очистилось четыре тысячи, да на дому до трех тысяч, — небрежно отвечала бенефициантка.
Некоторые актрисы выразительно перемигнулись между собою. Один из актеров, в испанском плаще и с наклеенными усами, сказал:
— Вот это бенефис! не то что у Лапотниковой: всего было сто человек… и с детьми-то ее!
— Своих приплатила по расходу пьесы… ха-ха-ха! — заметила молоденькая актриса.
И смех сделался общим, но от стука в дверь уборной замолк, и многие из присутствующих закричали:
— Войдите, войдите!
— Любская здесь одевается? — раздался сиповатый, дрожащий голос за ширмами, которыми была отгорожена дверь уборной.
— Здесь! здесь! — отвечали все в один голос, и любопытство озарило их лица.
— Можно войти? ее нет здесь? — опять раздался сиповатый голос.
— Я здесь! — отвечала бенефициантка, выступая вперед.
Из-за ширм показалось лицо, знакомое уже читателям: то был Остроухов, который, очутясь в ярко освещенной комнате, с минуту озирался кругом, ничего не видя.
— Ты, кажется, меня не узнаешь, — подходя к Остроухову, сказала бенефициантка.
Немудрено, что Остроухов не вдруг узнал Любскую. Между той, которая оставила город NNN, и теперешней почти ничего не было общего. Года не сделали большого влияния на красоту ее. Нет, она, казалось, в эту минуту была во всем блеске. Но выражение лица до того изменилось, что Остроухов глядел во все глаза на Любскую, как бы стараясь отыскать в ее лице хотя одну черту, глубоко запечатлевшуюся в его памяти.
— Неужели я так изменилась? — ласково и в волнении спросила Любская.
Остроухов, как бы узнав ее теперь только, радостно кинулся к ней, обнял ее и с жаром поцеловал в щеки, в губы и в лоб, бормоча:
— Так это ты? Наконец-то я тебя опять вижу!
Любская вырывалась из его объятий, сердито крича:
— С ума сошел! дурак! что с тобой?
Присутствующие с ужасом глядели на Остроухова, которого оттолкнула Любская, крича своей горничной:
— Белил, румян!!
Остроухов пугливо вытирал рукой губы и с ужасом смотрел на румяны, как будто бы то была кровь. Потом он робко взглянул на Любскую, озабоченно забеливавшую свое лицо.
Остроухов нашел, что в красоте Любская очень много выиграла; может быть, костюм и сильное освещение способствовали немало этому. Но он не мог не сознаться, что это не та Любская, с ласковым взглядом, с кротким голосом. И, как бы рассуждая сам с собой, он произнес, глядя на Любскую:
— Да, много, много изменилась!
— Небось, ты мало изменился! — смеясь, отвечала Любская.
— Что я? Но знаешь ли: ведь ты лучше стала!
На лице Любской заметно показалась улыбка гордости и самодовольствия, и, продолжая подрумяниваться, она сказала:
— Лучше не лучше… а знаешь ли, ты попал на мой бенефис?
— Я бы, может быть, и не так скоро нашел тебя, если бы не твой бенефис. Я спал у себя и слышу впросонках: читают афишу за перегородкой… прислушиваюсь: твое имя. Я вскочил да сломя голову! взял извозчика, говорю… Ах, я и забыл его… дай-ка мне гривенник!
Любская обратилась к мрачному старику, продолжавшему считать деньги, и сказала:
— Дайте ему гривенник!
Мрачного вида старик злобно посмотрел на Остроухова и грубо кинул ему гривенник по столу.
— Скажи, зачем ты приехал в Петербург? и каким образом? — спрашивала его Любская.
— Я приехал для тебя! — отвечал печально Остроухое.
Колокольчик, раздавшийся у двери уборной, привел всех в волнение. Все побежали из комнаты. Любская, подбирая шлейф своей мантии, сказала Остроухову:
— Для меня?? зачем же? скажи-ка!
— Нет, после, после! — отвечал в волнении Остроухов.
— Какие глупости! да разве что-нибудь ужасное? Я, право, не знаю ничего, что могло бы меня огорчить. Мы так давно не видались, у меня там никого нет близких!.. — в недоумении говорила Любская, как бы стараясь разгадать причину приезда Остроухова, и нетерпеливо прибавила: — Да говори: я ведь не ребенок, как была прежде.
Остроухое сначала не решался, но при повелительном жесте Любской он нагнулся к ее уху и шепнул что-то. Любская быстро отшатнулась назад, поглядела с минуту на Остроухова и потом засмеялась, сказав:
— Напрасно хлопотал из-за пустяков. Ну и только?
Остроухов молчал, глядя странно на Любскую, которая на звон колокольчика быстро пошла к двери, сказав Остроухову:
— Ты подожди меня!
И она скрылась.
Остроухов и без ее приказания остался бы. Он долго стоял на том месте, где его оставила Любская, перебирая губами:
— Ну только-то? гм!! только-то!!
Вздохнув тяжело, Остроухов сел на стул, стоявший против трюмо, и, увидев в нем свою фигуру, с грустью покачал головой и с презрением произнес:
— Господи, господи! как же глупа эта старая башка!
И он, с силою ударив себя в лоб, отвернулся с сердцем от трюмо и устремил глаза свои на старика мрачного вида, совершенно углубленного в счет денег.
— Вы ее кассир сегодня? — спросил у него Остроухов после некоторого молчания.
Старик вместо ответа сухо кивнул головой.
— А хорош сбор?
Старик опять кивнул головой.
Остроухов искоса поглядел на него и начал ходить по уборной.
Его изношенное, старого покроя платье, размашистые манеры, покрытое морщинами лицо, всклокоченные волосы очень были странны в ярко освещенной комнате, убранной с роскошью, и посреди денег, брильянтов и других дорогих вещей, разбросанных на столах.
Горничная неутомимо следила за его движениями, и когда Остроухов подошел к столу, где были разбросаны вещи, она без церемонии стала их убирать в ящик и заперла на ключ. Остроухов не замечал этого; он разглядывал дорогой несессер и спросил горничную:
— Это чей?
— Наш-с! — отвечала горничная и тоже стала его укладывать.
Остроухов, казалось, только теперь понял, в чем дело; однако ж без гнева и без гримасы он быстро
