Портрет неизвестной в белом

столько практически незнакомых мне людей, могут предлагать иностранцу этот разговор».

Вот чего не мог понять американец: как можно задирать своими вопросами незнакомых людей. А у нас этого вообще не понимают. Что хочу, то и спрашиваю! Как будто иностранец только затем сюда едет, чтобы к нему все кому не лень приставали с дурацкими разговорами.

Том понимал, но не мог объяснить другим вот это самое, что он даже подчеркнул маркерами в распечатке с этого сайта, – что не надо лезть и бесцеремонно спрашивать иностранца обо всем, что тебе вдруг в голову взбрело спросить. Бесцеремонность – это вообще, «по-любому», как любит говорить водитель-«афганец» Леша, – плохо. А у нас многие и слова-то этого не понимают, даже дожив до седых волос. Как любит говорить мама Тома: «На всякое хотенье надо иметь терпенье». А у нас, конечно, – нет, ты вынь да положь ответ на вопрос, который пришел в мою дурную голову!

Американец признавал даже, что в русской бесхитростности и откровенности «есть что-то обаятельное и освежающе-приятное». И дома ему, столько прожившему в России, уже начинает ее недоставать. Но когда речь идет об истории и об отношениях государств, это дела слишком сложные. И здесь бесхитростность, как он вежливо замечает, «не так уже приятна и обаятельна». Мог вообще-то и покруче сказать. Имел все основания.

Конец статьи Тому нравился больше всего. Мистер Смит писал, что вполне готов со всем этим примириться – «если такой разговор будет сопровождаться хотя бы кивком в знак признания вклада США в общую победу хотя бы от одного человека, чей дедушка воевал на фронтах Великой Отечественной».

Вот Том и был человеком, который делал этот кивок. Потому что один его дедушка – со стороны матери, которая была поздним ребенком, – как раз воевал. И под Вязьмой погиб родной брат дедушки, а также дедушкин дядя и еще восемь одноклассников. А другой – американский – дедушка Тома воевал в эту войну против фашистов в Европе. И два деда встретились на Эльбе. (Там сошлись, как известно, весною 1945 года советские и американские войска: они наступали на немцев навстречу друг другу, одни – с востока, другие – с запада.) Жаль только, что не знали, что через много лет после войны у них будет общий внук. А то бы обязательно познакомились.

В тот самый момент, когда Том, торопясь и от этого несколько сумбурно, пересказывал Петру и статью американца, и свои мысли об этом, и споры со сверстниками, встречая полное понимание собеседника, в «Трактире» громко хлопнула входная дверь.

Ведь двери в России, как известно, почти повсюду громко хлопают. И можно только диву даваться, как выдерживают барабанные перепонки у тех, кто весь день слушает эти гулкие удары. И почему они не хотят с этим как-то справиться? Что – национальная черта, что ли, такая, и мы не имеем права ее потерять?..

Итак, хлопнула дверь. И Том, увидев вошедшего, переменился в лице.

Глава 30 В Москве. Художник

…Николай сидел на расстеленной, как обычно, постели (хотя солнце давно перевалило за полдень) и ругал последними словами вчерашнего городового.

Он вспоминал, как тот, держа руку под козырек, выговаривал им: «Вскорости тезоименитство государя-императора, Александра Александровича, а вы, господа хорошие, не блюдете себя, простому люду дурной пример подаете…»

Какой дурной пример?! Они шли с приятелями из ресторации, ну, может быть, чуть громче, чем обычно, разговаривали, ну пели… Я еще чуть цилиндр не потерял… Где тут дурной пример, каналья ты этакая? А знаешь ли ты, что такое художник? Что я рожу твою мерзкую могу срисовать так точно, как никто бы не смог? Срисую – и помещу в «Осколках» в таком сюжетце, что на тебя вся Москва будет пальцами показывать!.. Тьфу на вас, господин городовой!

Художник действительно плюнул на пол, и без того не сказать чтобы чистый, и бросил думать про городового.

Он предался своим любимым мыслям – стал мечтать о том времени, когда станет знаменитостью. Представлял он не сюжеты картин, которые сделают его знаменитым, а то, как про него пишут во всех газетах, в магазинах продают открытки с его физией, а приятели с завистью смотрят вслед, когда он идет по Кузнецкому в своем любимом цилиндре, помахивая тросточкой. Модный, известный художник! Он попытался представить богатую гостиную, где он сидит в кресле, окруженный хорошенькими поклонницами. Но этого не получилось. Ни одной богатой гостиной он до сих пор изнутри не видел. И ни одной девушки из тех, кого называют «барышнями» и «порядочными». Все, кого он знает и у кого пользуется расположением, – это девушки из номеров. (Исключением была одна… Но о ней – ни слова!) Они прислуживают вот в таких убогих гостиницах, в которых он всегда обретается в Москве. Николай с отвращением оглядел свой запакощенный вчера вечером во время веселой встречи с приятелями номер и будто впервые увидел, как отличается это его обиталище от воображаемой богатой гостиной в приличном доме, куда в скором времени неминуемо должна его доставить неминуемая слава.

Впрочем, что такое слава?.. Николай потянулся за старой газетой на столе. Он берег этот августовский номер «Нового времени» – за текущий, 1886 год. Там был рассказ его брата – как раз про славу и известность. Правда, прочесть его с начала до конца он за два месяца так и не удосужился.

Вот и сейчас, открыв страницу с рассказом, Николай стал читать не с начала и не подряд, а выхватывая, по своему обыкновению, куски из разных мест. Один пассажир 1-го класса рассказывал другому случаи из своей жизни – обычный для братца поворот. «…Мост получился у меня великолепный! Не мост, а картина, один восторг! Каждая балка у меня дышала, каждое перило в глаза лезло! Художественнее, кажется, сам черт бы не сделал, особливо за те крохотные деньги, которые мне были ассигнованы на мост. И извольте-ка не волноваться, когда на открытии весь город». А инженер этот на открытие прибыл, конечно, не один. «…Сошелся я там, скуки ради, с одной певичкой. Черт ее знает, все приходили в восторг от этой певички, по-моему же, – как вам сказать? – это была обыкновенная, дюжинная натуришка, каких много. Девчонка пустая, капризная, жадная, притом еще и дура. Она много ела, много пила, спала до пяти часов вечера – и больше, кажется, ничего».

Ну а в результате его никто не замечает, а все пялятся на певичку.

На другой день газеты рассказывают, как происходило освящение нового моста. В конце же их сообщения вот что: «На освящении, блистая красотой, присутствовала, между прочим, любимица публики, наша талантливая артистка такая-то. Само собой разумеется, что появление ее произвело сенсацию. Звезда была одета, и т. д.» Обо мне же хоть бы одно слово! Хоть полсловечка! Как это ни мелко, но, верите ли, я даже заплакал тогда от злости!

Герой рассказа заплакал, а Николай саркастически захохотал. Газета с недочитанным рассказом полетела в угол, а сам он предался тяжким размышлениям и даже продекламировал вслух пушкинские строки:

Что слава? – Яркая заплата
На ветхом рубище певца.

И посмотрел на обшлага своего сюртучка.

Николай тяжко вздохнул и посмотрел за окно. Хмурый сентябрь глянул на него своими последними деньками. Кончилось лето! Теперь на целый год – прощайте, этюды! Краски можно забросить – только рисунки пером в «Осколки» да «Будильник».

Тут совершенно некстати в память ему сами собой полезли строки из полученного несколько месяцев назад письма брата.

Брат Антон – вот этот самый, чей рассказ, – на два года моложе Николая, но смело берется его поучать. Да еще так, что, как ни злится Николай, но время от времени перечитывает письмо. И многие строки из него сами собой запомнились ему наизусть. Конечно, Николай больше любит вспоминать те строки, где говорится о нем хорошее. Но в том-то и дело, что за ними из памяти обязательно полезет плохое!..

«…Все твои хорошие качества я знаю, как свои пять пальцев, ценю их и отношусь к ним с самым глубоким уважением. Я, если хочешь, в доказательство того, что понимаю тебя, могу даже перечислить эти качества. По-моему, ты добр до тряпичности, великодушен, не эгоист, поделишься последней копейкой, искренен; ты чужд зависти и ненависти, простодушен, жалеешь людей и животных, не ехиден, незлопамятен, доверчив… Ты одарен свыше тем, чего нет у других: у тебя талант».