Держатель знака

– Ладно. Пожалуй, ты и иди. – Женя утомленно опустил веки: казалось, он неожиданно и сильно устал разговаривать.

– Не могу, Чернецкой, – произнес Митя негромко. – Понимаешь, никак не могу.

– Что у тебя? – Женя удивленно поднял глаза.

– Сегодня вечером ко мне приедет из Москвы жена. Я должен ее встретить

14

– Нет, кажется, мне и вправду пора к Далю!.. Извини, Бога ради, Николаев, но я потому только и спрашиваю, что решительным образом ничего не могу понять, и это вызывает у меня сомнение в том, что я в своем уме… Ведь тебе сейчас – девятнадцать лет? И, насколько я знаю, ты с восемнадцатого года в действующей, следовательно – в Москве не был… Твоя жена выезжала из Москвы?

– С конца семнадцатого – нет. – Митя, в милом мальчишеском лице которого читались сейчас смущение и радостное нетерпение, смешанное со скрытой тревогой, счастливо рассмеялся недоумению Жени. – С конца семнадцатого года моя жена не покидала Москвы.

– А в восемнадцатом тебе было шестнадцать.

– Да.

– Ладно, по загадочному твоему виду мне ясно, что ларчик как-то да открывается. Посему – кончай интриговать.

– Осенью прошлого года я четыре дня был в Москве по делам ПБО.

– Четыре дня?

– Четыре дня.

– Неплохо! И как ты только в столь короткий срок раздобыл священника.

– Честно говоря, Чернецкой, – Митя неожиданно посерьезнел в лице, – я его не особенно искал… Понимаешь, не было никакой возможности это сделать… Мы решили, что обвенчаемся после победы… Знаешь где – в храме Христа Спасителя… Непременно – в храме Христа Спасителя! Знаешь, за последние месяцы я так часто представлял это себе, что мне иногда кажется, что это уже было на самом деле… Что я на самом деле уже вел Мари (ее зовут Мари) вверх по его высокой белой лестнице, что ее напряженное, бледное от волнения лицо оттеняло облако схваченного флердоранжем белого газа, что ее затянутая в длинную перчатку рука неподвижно лежала в моей, что был легкий ветерок и солнечные радостные лучи, в которых ослепительно сиял в голубом небе Сергий, благословляющий образом коленопреклоненного Донского… Этого на самом деле не было, но это непременно будет, Чернецкой! Не может не быть, – Митя чиркнул солдатской зажигалкой, затянулся. – Знаешь, ведь я не виделся с ней со дня нашей свадьбы.

15

Ноябрь 1920 года. Москва

– Не может быть, этого не может быть… Митя, Митя, неужели это ты. Господи, Митя…

Лицо Мари Елецкой казалось почти лицом ребенка, хотя черты его, повторяя надменно точеные черты матери-польки, отнюдь не были детскими. Секрет этой детскости можно было разгадать, приглядевшись: черты ее лица повторяли лицо матери так, как мягкий воск способен повторять линии слоновой кости, – будущая завершенность еще только угадывалась в их непроявленности. Отчасти впечатление детскости лица создавали и золотистые прямые волосы: слишком мягкие, рассыпающиеся в любой прическе. Сейчас волосы Мари были заплетены в толстую разлохматившуюся косу. На ней было гимназическое платье, на ногах – маленькие неподшитые валенки…

– Митя… А я боялась и открывать – я одна в квартире. Ты – мокрый, совсем мокрый! Дай сюда куртку!

– Я… очень ненадолго, Мари. До комендантского часа – всего два с половиной часа, а мне час с лишним добираться от тебя до Шаболовки…

– Ты у дяди Саши?

– Да… Брось ты, Бога ради, эту несчастную куртку – сядем, я хочу на тебя посмотреть…

– Сейчас… Проходи в мою комнату – гостиная уже… не нагла.

– Там кто-нибудь есть?

– Нет… он сейчас в Петрограде. До сих пор не верится – как ты здесь оказался?

– По одному делу, о котором предпочел бы оставить в неведении господ «товарищей».

– Ты…?

– Да.

В окно хлещет косой, гнетуще свинцовый дождь: небо над крышами коричневато-серое… Закружась в гнущем уже почти голые деревья ветре к мокрому стеклу прилипает кленовый красноватый лист…

«Весь мир насилья мы разроем»…

– Тут ведь рядом – Манежная, а сегодня у них – третья годовщина. Господи, как странно: снаружи – митинги и мокрые красные флаги на домах, а у меня – ты, но ты – не просто, а ты – белогвардеец…

Желтый мягкий свет лампы скользит по темным гобеленам… Митя и Мари сидят на маленьком диване в углу – в чашечках мятного чая тонут отблески желтого света…

– Как тебе мой мятный чай?

— Правильнее – мятный брандыхлыст…

– О нет! Это чай, и он даже лучше настоящего: неужели ты не чувствуешь его запах?