Дождь лил все сильнее. Массивная дверь между двумя нишами оказалась закрытой.
Очень медленно поднявшись по сильно стершимся ступеням, Мари неуверенно взялась за старомодный медный молоток.
Со щелчком приоткрылось маленькое железное оконце.
– Кто там? – спросил усталый женский голос.
– Откройте, скорее, прошу Вас… У меня ребенок, – твердо проговорила Мари в темноту раскрывшегося окошечка.
– Подождите минуту.
Дверь отворилась: высокая сухопарая женщина, жесткость лица которой подчеркивали белоснежные крылья чепца милосердной сестры, пропустила Мари в вестибюль с коричневым кафельным полом и покрашенными бурой краской стенами, по которым стояли две деревянные скамьи со спинками – одна напротив другой.
– Вы хотите отдать своего ребенка? У Вас есть на это необходимые бумаги?
– Нет. Это не мой ребенок. Я нашла его в своем подъезде.
– Вы промокли. Присядьте и отдохните, – увлекая Мари на скамью, произнесла женщина: сев рядом, она взяла холодные ладони Мари в свои. – Не лгите, я вижу, что Вы кормите. Вы кормите и можете выкормить – честно ли обделять детей, не имеющих того, что может иметь Ваше дитя?
– Я не очень долго смогу ее кормить. Может быть – очень недолго. Пребывание со мной может стоить ей… Ей не надо быть со мной. Может быть, за ней придут и сюда – но тогда ничего уже нельзя поделать.
– Благодарю Вас, но…
– Не тревожьтесь – подобная ошибка исключена: это приют для детей красноармейцев. Подумайте лучше о другом: ведь и для Вас будет крайне затруднительно ее найти.
– У меня не будет такой возможности. Мой муж уже арестован, а я…
– Я понимаю. Значит, Вы решаетесь на то, чтобы оставить своего ребенка расти… здесь? То, что Вы пришли сюда в мое дежурство, – это почти чудо. Меня держат потому, что опытных сестер не хватает. Это – красный приют. Вы понимаете это?
– Другого выхода нет.
– Хорошо, подождите меня здесь, – сестра вышла из вестибюля.
Оставшись одна, Мари с испугом почувствовала, что механическое отчуждение, овладевшее ею, когда выход был найден, уходит: на ее коленях лежало утопающее головкой в оборках чепчика существо с благородно-младенческими тонкими чертами лица: Даша не достигла еще того возраста, когда личико младенца становится уютно-забавным – в нем была еще точеная, неземная хрупкость, какое-то знание недавней, другой жизни, из мрака или света которой недавно явилось это существо…
Неожиданно подступили слезы: Мари, наклонившись над дочерью, начала с жадностью отчаяния покрывать поцелуями точеное нежное личико…
«Ты вспомнишь, ты вспомнишь… В лучший день ты вспомнишь… Пусть, пусть тебя воспитывают они, ты вспомнишь, ты не можешь не вспомнить… Ты – наша, ты – наша боль, ты – плоть нашей боли… Костью, плотью – заклинаю тебя – живи и… вспомни! Ведь в твоей плоти аллеи наших царицынских прогулок, их желтые листья, наша любовь, моя гордость и Митин подвиг… Ты – наша, ты – вспомнишь… Ты вспомнишь, потому что больше нам не на что надеяться».
Милосердная сестра вошла, бережно неся наполненный чем-то граненый стаканчик.
– Выпейте, у Вас плохой пульс. Я, кажется, в состоянии сделать так, чтобы Вашего ребенка нельзя было найти…
Женщина ничего не прибавила к сказанному: Мари ни к чему было знать, что за время дежурства, всего час назад, умерла и уже отвезена служителем Иваном (по правилам это полагалось делать немедленно – формальность вызова врача не соблюдалась с тех пор, как прежний врач умер от тифа, а нового как-то не определилось…) заболевшая с вечера девочка и что никто еще не знает об этой смерти… Иван промолчит – на него можно положиться, и девочка ночной гостьи наследует чужое имя… навсегда лишившись своего.
– Я очень благодарна Вам. Мне надо спешить. – Мари передала ребенка сестре – не глядя, боясь, что последний взгляд ослабит ее решимость: лицо ее, не просохшее от слез, казалось спокойным.
…За спиной лязгнул засов. Мари была свободной.
49
Это было совсем непонятно: выйдя, как и следовало ожидать, уже без ребенка, из здания приюта, она свернула в переулок и торопливыми мелкими шагами почти побежала в сторону, противоположную своему дому.
Недоумевая, Володька двинулся за ней – по-прежнему прячась между перебежками за деревья, выступы домов и афишные тумбы…
Было бы слишком хорошо, нет, просто неправдоподобно… Она же знает, что за ней должны следить…
Прежнее двойственное чувство, возникшее у Ананьева там, в квартире, исчезло: на смену ему пришел знакомый азарт преследования…
Тонкая девичья фигурка впереди, казалось, стремительно летела по залитой дождем улице – темными крыльями казались отведенные в стороны локти поддерживающих изнутри раздувающуюся от ветра накидку рук…
