только «не понимаешь» и «интеграл». – Да мы учились вместе – у него всегда пять по математике было!
– Это свинство, Ржевский, Блока читал весь интеллигентный Петербург, а ты берешь на себя смелость утверждать, что, видите ли, плохо!
– Да Рукавишникова читать надо, Рукавишникова!! Или вот, тоже хорошо: «Влачились змеи по уступам, Угрюмый рос чертополох! – заорал розовощекий вольноопределяющийся Иванов, отбивая такт стаканом по столу. – И над красивым! женским! трупом! Рыдал! безумный! ск-скоморох!»
– Черт, да отдай ты мой стакан!
– Да погоди ты… Вот еще… «О кот, блуждающий по крыше! Твои м-мечты во мне поют!» Рукавишникова читать надо, а не Блока!!
– Нет, господа, если принимать тезис о нравственной ответственности искусства, то Блок…
– ГОСПОДА, А КАК ЖЕ «ДВЕНАДЦАТЬ»?!!
– Да он просто кровавая сволочь!
– Как Вы смели это сказать, Орлов?!
– Господа, поэт имеет право…
– Черт возьми, Гнедич, что вы себе позволяете?!
– От этого недалеко до большевизма!!
– Я не в Вас швырял, черт возьми! Так это меня – в симпатиях к большевизму!?!
– Да!!!
– Мне плевать, что не в меня. Это – оскорбление действием, Вы мне ответите!!
– Поэт нейтрален!!
– Рукавишникова!
– Это нейтральность?! В Святую Русь – пулей – нейтральность?!
– Да пусти же!
– Пр-равильно!!
– …Традиции российского гуманизма…
– …Да – подлость! Подлость!
– …Рукавишникова!
– Я ему покажу столы опрокидывать!
– Пусти!!
– Слушай, Ржевский, а ну их к черту!
– Господи, хорошо-то как, – привалившись к дверному косяку, произнес Сережа, глубоко вдыхая морозный ночной воздух. – Ты только взгляни, Чернецкой!
– Снег скрипит… – Женя пробежал несколько шагов по двору и, качнувшись, остановился, схватясь рукой за ворота. – Скрипит и сверкает… сам… изнутри…
– Сейчас бы на лыжи… Далеко-далеко… в леса финских колдунов. – Сережа слетел с крыльца и, не добежав до Жени, споткнулся и с размаху со снежными брызгами въехал рукой и коленом в снег. – А он пушистый как пух! Пуховая постель!
– Вставай!
– Не хочу! Я хочу… спать на зимней постели! – Сережа упал спиной в пушистый сверкающий снег – лицом в ослепительно черное, усыпанное плывущими звездами небо. – Господи, Господи Боже мой… Женька… Женька… какие звезды! Стоя – не видно, надо – так…
– А это мысль! – Женя, раскинув в стороны руки, упал рядом с Сережей в снег и звонко, счастливо засмеялся. – Больше ничего не надо – снег и небо… Эта чернота – сияет… Черный огонь, в котором плавают звезды… Сережка, я лечу…
– J'ai tendu des cordes de clocher a clocher, des guirlandes de fenidxe a feniktre, des chaones d'or d'utoile a utoile, et je danse34… А все-таки скотина Вы, подпоручик.
– Чем, собственно, обязан?
– А где Вы были раньше? Мне не хватало Вас… как самого себя. Всегда не хватало.
– А почему – я? Почему я должен был Вас разыскивать? Почему Вы меня сами не изволили обнаружить за восемнадцать лет?
– Это где это, позвольте поинтересоваться, я должен был Вас обнаруживать?
– Первопрестольная не так велика. А я, так же, кстати, как и Вы, прожил в ней большую часть жизни. Во всяком случае – до девяти лет и с тринадцати – до революции.
– То-то и оно! А где вы, подпоручик, околачивались с девяти до тринадцати? Извольте объясниться!
– А нигде, – в Женином смехе прозвучала горечь. – Ржевский, самое смешное в том, что с девяти до тринадцати меня нигде не было.
– Слушай, а чего они там так шумят?
