– Не знаю. Надо спросить – вон кто-то вышел. А что, собственно, за бедлам?
– Чернецкой?! – Вышедший из ресторана Ларионов с гневным изумлением воззрился на Женю. – Это Вы спрашиваете, что за бедлам?
– Ну да, очень шумно.
– Ну знаете… Мало того, что вы это заварили, а теперь черт знает в каком положении…
– А какова нынче Кассиопея… – созерцательно произнес Женя и с предупредительной любезностью прибавил: – Хотите посмотреть?
– Черт знает что!! – Ларионов хлопнул дверью.
– Решительно не понимаю, чем он остался недоволен.
– Кто ж их знает… И вообще мне надоело: шумят, ходят… Что за безобразие?
– Где бы найти такое место, чтоб там никто не ходил?
– На крыше!! – Сережа вскочил на ноги. – Чернецкой, полезли! Ставлю что угодно, что там мимо нас никто не будет ходить!
– Великолепно, полезли скорее!
– А чердак не заперт?
– Что мы, замок не собьем, что ли?
– Мать их… Слушай, а я не помню – в этой крыше вообще были чердачные окна? Как в банке с чернилами…
– Должны быть… Погоди… ага! – вон отсвечивает, я вижу… – Вытянув вперед руку, Женя осторожными, но быстрыми шагами приблизился к слабо мерцавшему в почти непроницаемой темноте чердака оконцу. – Осторожно, эти стропила, ох, явно дубовые.
– Высоко?
– Нет, я подтянусь… Ах ты, сволочь, заколочена!.. Есть! – Отшвырнув отодранную раму, Женя протиснулся через узкий проем и вылез на крышу. – Покой и воля! Ты был прав – ни одной двуногой сволочи с Блоком или без оного.
– А как насчет четвероногой? Твою мать! – Чуть не поскользнувшись на обледенелой черепице, Сережа уцепился за дощатую крышу чердачного окна и, поднявшись, уселся верхом на коньке и, привалясь спиной к кирпичной трубе, скрестил руки. – Лезь сюда.
– Четвероногая не умеет разговаривать, во всяком случае – о Блоке. – Женя, обогнув Сережу, влез на трубу и непринужденно, словно располагаясь в кресле, положил ногу на ногу.
– Слезь с трубы – ты похож на Гоголевского черта.
– Воображаешь, ты – на лермонтовского Демона? Тоже мне – Чайльд Гарольд. Кстати, о демонах
– «Malleus maleficarum» 35, – с достоинством и без запинки ответил Сережа, глядя на темнеющий вдали сосновый лес. – «Похвала глупости» Эразма Роттердамского была адресована Томасу Мору.
– Следовательно, она представляет собой трансформацию жанра послания, – небрежно парировал Женя, с не меньшей легкостью произнося сложные слова. – Другим популярным в средневековье жанром является трактат, например, «De civitate Dei» 36 Блаженного Августина.
– Однако «Confessiones» 37 Блаженного Августина значительно популярнее, чем «De civitate Dei». Она основополагает сам жанр исповеди.
– Классические образцы которого мы находим у Боэция, Абеляра… Твою мать, еще и мокрая!
– Чего?
– Не видишь – черепица – Женя, на протяжении всего разговора старательно бросающий зажженные спички на крышу, сердито чиркнул еще одной. – Она негорючая, хоть весь коробок изведи, не загорится…
– А ты не бросай, а поднеси поближе.
– Сейчас… Так вот, у Боэция и Ансельма… – Женя, вставший, держась за трубу, нагнулся, поднося к черепице зажженную спичку, и, поскользнувшись, проехал стоя несколько шагов. – Эй, а внизу-то сугробы!
– Ну?
– Можно же съехать! Слабо – стоя и не упасть?
– Сколько угодно! – Сережа поднялся с конька и, прыгнув на обледенелую черепицу, широко расставив ноги, покатился вслед за Чернецким.
– …Ну а чего вы хотите, господа? – Сопровождаемый несколькими офицерами штаба главнокомандующий спрятал заиндевевшие усы в пахнущий кельнской водой платок. – Откуда у некадровых мальчишек понимание дисциплины? Разумеется, сплошь и рядом подобные эксцессы. А что прикажете поделать?
– Но этого, однако ж, быть не должно, Николай Николаевич, воля Ваша, – раздраженно бросил на ходу сухопарый начальник контрразведки. – В какие ж, извините, ворота…
– Не должно быть, Вы говорите? Эх, Василий Львович, а вояки эти в армии должны быть или за партами?
