– Ненадолго придет, много сделает, любовь в нем большая…
– Любопытно… А дальше?
– Ну что, Хрущев?!
Женя бросил карты, не положив последней.
– Да черт знает что, – с бессильной злобой ответил вошедший врач. – Девочка лет восемнадцати, не больше, из хорошей семьи, совершенно одна, в тифу, истощена предельно». Везти с собой – не вынесет дороги, оставлять на глупых баб – уморят. Если не выкинут… А выступаем – завтра. Не знаю я, что делать! Послал покуда вестового за местным фельдшером.
– Ох и… А фельдшер наверное есть?
– На днях был. Сейчас-то сиделка с ней, я распорядился. Так ведь и сиделки с ней не оставишь, – Хрущев нервно заходил по избе, – любая дура обмолвится, так ведь большевички за ноги сиделку-то повесят… они на Красный Крест…
– Но это же вообще немыслимо: оставить больную женщину так, в местности, куда придут красные… – сквозь зубы проговорил Рындин.
– Прикажете свернуть отступление? – Раневич бросил сломавшуюся спичку и зачиркал новой.
– Послушай-ка… – Женя взглянул на цыганку. – Откуда она шла?
– Из Питера.
– Через фронт? Одна?
– С кем-то: когда заболела, бросили, испугались.
– Ты ее около Гатчины подобрала?
– Ну, – цыганка взглянула на свою руку, и Женя поймал этот взгляд, кинутый на небольшое кольцо с поцарапанным, чистой воды, мерцающим багровыми и золотыми искрами сапфиром.
– У нее взяла?
– Сама дала, спасибо говорила. Гордая. – Цыганка неуверенно взглянула на Женю. – Ай вернуть?..
– Верни. – Женя с кошачьей мягкостью повернулся ближе к цыганке, доверительным жестом положил ей руку на плечо. – Послушай… Нинуцэ… как ты думаешь, эта девушка может выжить?
– Злая жить… Как бы нам ей помочь, Нинуцэ? Скажи, кто у вас старший?
– Георгэ.
– А ты его дочка?
– Да.
– Хорошо… Так ты говоришь, старухи бы объяснили, что значит, когда карта показывает счастливую любовь без счастья?
– Старухи из табора не ходят.
– А может, мне в табор заглянуть? Где вы стоите?
Цыганка отпрянула из-под Жениной руки, но Женины пальцы мягко удержали ее плечо.
– Плохое время, гостям не рады, знаю. Да ведь гость разный бывает, Нинуцэ. – В голосе Жени зазвучали бархатные завораживающие нотки, но его обращенный на Нину взгляд в какой-то момент поразил сидевшего рядом Рындина: Женя смотрел на молодую женщину так, как смотрят с карандашом в руке в карту-двухверстку – отмечая дороги, броды, мосты, населенные пункты. Столько расчетливого прохладного безразличия было в этом как будто доброжелательном взгляде, что Рындину сделалось до тошноты неприятно.
– В парке.
– Дворцовом?
– Да.
– Ну и отлично. – Женя поднялся. – Ты иди пока. Я следом.
– Черт дери, подпоручик, нашли время волочиться, – с хмурым неодобрением заметил Юрасов, когда в невысоких окнах мелькнула яркая шаль Нины.
– Вы не вполне уяснили мои намерения, г-н поручик, – холодно ответил Женя, надевая шинель.
– Vous dites?51
– Что Вы думаете предпринять относительно этой девушки? – спросил Женя, обернувшись к Хрущеву.
– Что-что… В крайнем случае придется брать на санитарную подводу – все равно здесь ей умирать. Хоть умрет по-человечески.
– Крайнего случая нет. Будет неплохо, если мне удастся договориться, чтобы эту девушку приютили цыгане. Если есть какая-то надежда, она тогда выздоровеет.
– Да Вы что, ополоумели, Чернецкой?! – выражая общее возмущение, изумленно воскликнул Юрасов. – Вы хотя бы понимаете, что Вы несете?
– Подпоручик, бывают случаи, когда мальчишество граничит с преступлением, – осуждающе произнес
