– Виноваты, благодетель, ушмыгнул подворотнею так, что даже и сану неприлично. Не то чтоб слежку заметил, а просто уж больно ловок, молодой да ранний. Верно, в свычае у него криво-то ходить.
– Плохо следили.
Взгляд Нелли не мог оторваться от свертка. Да, скорей всего камни там – во что-то подобное как раз удобно было все украшения ссыпать, когда Катька их сняла.
– Наше окаянство, благодетель, вперед углядим. Только тем временем Митюшка, человечек мой, в петельки маслицем капнул да и вошел тихохонько в сапожках мягких. Уж сумерки были-с.
Нелли напряглась как струна. Катька! Жива ли Катька?!
– Глядит Митюшка, а мальчишка-то, тьфу, словом, недоросток, на столешню голову положил да и дремлет себе рядом с ящичком сном праведным, даже свечки не зажег. Понятно, скушно дитю в пустой каморке караулить. Митюшка руку-то просунул в ящичек, точно: побрякушки! А недоросток знай себе сны видит, даже всхрапнул. Обернул Митюшка ящичек тряпицею, да в дверь, да к черному ходу. А там уж со всех ног ко мне, а я в саночки да к благодетелю во всю лошадиную мочь. Изволите глянуть?
– Уж пускай природная хозяйка на место кладет. Разверни камни, Елена, – Венедиктов отошел к окну, снаружи уже запорошенному снегом по подоконнику, но еще прозрачному, не затянутому ледяными узорами.
Нелли подошла к столу, чувствуя себя механическою куклой, лишенною всякой воли. Саламандра печально глянула на нее с крышки ларца. Ларец же стоял перед бронзовой статуэткою сатира, у коего был сейчас такой вид, словно он вот-вот вскочит саламандре на спину. Экое все противное в этом дому! Нелли развернула грубую ткань, откинула крышку…
– Чему ты смеешься, девочка? Уж не больна ли ты? – Левая бровь Венедиктова в удивлении поднялась.
Но Нелли уж не смеялась, она хохотала, хохотала самым неприличным образом, точно ошалевший от игры в первые снежки дворовый мальчишка. Запустив обе руки в содержимое ящичка, она, набравши две полных горсти содержимого, соскользнула на пол, роняя дешевые безделки, что нашлись некогда в подаренном Кате цыганскою старухой узле.
Кольца, браслеты, цепи поблескивали в плотном ворсе ковра.
Панкратов в испуге зажал рукою рот.
– Что за оказия? – Венедиктов стремительно приблизился к столу, подцепил усыпанный красными камушками браслетик.
– Обманули дураков на десяток кулаков! – Нелли согнулась пополам. Отец Модест оказался хитрей, куда хитрей Венедиктова, теперь ужо поглядим, чья возьмет!
– Подделка. – Голос Венедиктова прозвучал ровно, точно бесстрастное бряцание металла.
– Батюшка, не губи!! – Панкратов, упавши на колени, проскакал на них через комнату к Венедиктову.
Венедиктов, не выпуская из руки браслетика, сильно сжал другою Нелли за плечо. Прикосновение его перстов было таким ледяным даже через суконную ткань, что Нелли перестала смеяться.
– Подделка, – повторил Венедиктов.
– Отец родной, выследим, догоним, поправим ей-же-ей! – Панкратов все хватал ускользающую полу его атласного бледно-голубого камзола.
– Теперь уж и догонять ни к чему, с часу на час сами пожалуют. Кто ж таков этот жрец? Зачем суется мне поперек дороги? Надобно захватить его живьем, мне должно с ним говорить.
– Говори, Хомутабал.
К восторгу своему, Нелли увидела в руках отца Модеста новехонькой пистолет с великолепною гравировкой по стволу. Надо признаться, впрочем, что восхитила ее отнюдь не гравировка. Катя, выглянувши из-за его спины, скорчила Нелли приветственную рожицу.
– Заряжен славным серебром, а я не промахиваюсь в монету на лету.
– В монету быть может, а в меня? – Венедиктов усмехнулся с видом человека, двинувшего шахматную фигурку для шаха. К ужасу Нелли, губы его прихотливо изогнулись словно бы для свиста.
– Первое – не зови никого, не к чему. Второе – я в тебя попаду.
– Тебе нельзя, жрец.
– Гиль. Ты ж не человек, а мне нельзя стрелять в человеков.
– Я живая душа, а ты блефуешь.
– Ты живое бездушие, и я выстрелю в тебя. А блефуешь ты, Хомутабал, поскольку знаешь, что от выстрела не умрешь, даже серебряная пуля угомонит тебя ненадолго, обычную же ты выплюнешь, словно ребенок – вишневую косточку.
Презабавная получается живая картина, вот только что она означает, мелькнуло в голове у Нелли. Венедиктов все еще вертел в перстах медную безделку, Пафнутий Пантелеймонов по-прежнему стоял на коленях, а сама Нелли сидела на полу среди разбросанных украшений.
Катя прошмыгнула в комнату, а за нею вошел Роскоф.
– Девица теперь затруднена царапаться, – произнес он и превесело улыбнулся, окинувши взглядом Нелли.
– Тож еще француз, Филипп, не можешь отличить девицу от старухи, – заявила Нелли. – Ей вить шестьдесят годов!
– Экая дура болтливая, – произнес Венедиктов с видимою досадой. Нелли увидала с полу, как носок его
