тревожилась, выдержит ли такие морозы изысканный Нард, родившийся в степях. Отец Модест, впрочем, уверял ее, что степные лошади способны переносить тяжелые зимы, но Филипп разделял опасения девочки. Слишком уж тонкокостным было сложение чистокровного ахалтекинца, слишком гладкою золотистая недлинная шерсть. Но покуда вроде бы обходилось.
Михайлов так и прибился, хотя, надо отдать ему должное, не слишком мешал. Другой же дорожный знакомый, юный Сирин, к коему так настороженно отнеслись отец Модест и Роскоф, канул как в воду.
Поразил воображенье Нелли младенец Омск. Собственно, и не город это был, а какое-то бесконечное переплетение множества ровных дорожных перекрестков, кое-где, словно по линейке, еще и подправленное кольями либо натянутыми веревками. Деревянные дома, чаще в один этаж, стояли даже не на каждом из сих перекрестин, а уж чтобы два либо три подряд – и вовсе редко. Но куда ни кинь взор – дома терялись вдали. Но какими наезженными казались улицы меж несуществующих тех домов! Копыта, полозья, следы пешеходов – бесчисленное движение отпечаталось везде. По зимнему времени всякое строительство было остановлено, но жизнь кипела ключом.
Посреди города то там, то здесь громоздились склады лесопилен, на коих работа не утихала.
Путники остановились в новехонькой гостинице, обшитой свежим тесом, рядом с временною деревянною церковкой, прямо посередь города, там, где почти полторы улицы, горизонтальная да вертикальная, были застроены сплошь. Ах, как хороши оказались просторные белые горницы с хорошими печами!
Михайлов убежал с раннего утра в присутствие: надобно было выправлять ему какие-то бумаги.
– Оно и кстати, – отметил отец Модест. – Имело бы смысл нам, Филипп, навестить одного человека из здешних новожителей, он будет полезен в целях дальнейшего пути. Быть может, даже сам соберется проводить нас, коли дела позволят.
– А мне что, не имело б смысла? – встряла Нелли.
– Ты лучше со мной оставайся, – Параша уселась за стол, раскладывая в ряд какие-то белые картоны.
– Это что у тебя?
– Да Леонтий Силыч дал разобрать, – охотно отозвалась Параша. – Вишь, каждая бумажка вдвое сложена, а внутри карман для растенья.
– Как хочешь, Нелли, я думал, ты и без того намерзлась, – отец Модест накинул шубу. – А где наш, при ботанике будь сказано, Платошка?
– На ледянках катается, – буркнула Нелли, хватаясь за шапку. Пускай и не рассчитывают с кем-то видаться без нее.
По широкой деревянной лестнице бегали горничные девушки, разнося свежие простыни, выгребая угли из простывших ночных грелок и золу из печей. Белые передники были повязаны у них прямо поверх крестьянских нарядов, а звонкие голоса густо выделяли букву «о».
У коновязи на входе спешивался новый проезжий. Зимняя одежда одинакова у всех, но каурый конек показался Нелли знакомым. Она задержалась заглянуть в лицо, благо собственное скрывала полумаска. Так и есть, тот самый молодой человек, что так не понравился чем-то отцу Модесту, да и Филиппу. А с чего? Веселый, да и выручил их тогда.
Сирин почти вбежал на крыльцо.
До знакомца отца Модеста, звали коего, как выяснилось, Рыльским, двинулись пешком.
– Он уроженец Москвы, – рассказывал на ходу отец Модест, – однако ж боле десятка лет проживал в Барнауле, а теперь перебрался в сей новорожденный град. Рыльский хороший знаток механики, а здесь теперь на счету каждая светлая голова. Есть у него, впрочем, и одно безобидное пристрастие. Хочет летописать начало жизни Омска от палаток рогожных до полного процветания, кое надеется увидать в старости. Всяк знакомый с оказией шлет ему чернил да бумаги, да все мало. Также рисует графитом и водяными красками виды строительства и портреты.
– Вот достойный человек! – воскликнул Роскоф. – Грядущие поколения жителей сего города воздвигнут ему монумент. Как увлекательно, должно быть, видеть метаморфозу сих унылых пустошей в оживленные стогны!
– Да, Сибирь перестает уж быть непролазным лесом, – лицо отца Модеста отчего-то слегка омрачилось. – Но мы уж близки к цели прогулки, вон тот дом высоко на берегу, крашенный олифою, и есть обиталище Рыльского. Однако что за народ вокруг?
Отец Модест прибавил шагу, да так споро, что Нелли сделалось трудно дышать, когда она попыталась за ним поспеть. Все-таки жесток здешний воздух, мороз так и режет легкие.
Поближе сделалось видно, что непонятное скопление людей образовалось как раз вокруг самого дома. Некоторые, и женщины и мужчины, оживленно толковали о чем-то, сбившись кучками, а кто и стоял наособицу, заглядывая для чего-то на огороженный чахлым заборчиком пустоватый двор. Во дворе же находились одни только мужчины, и те лясы не точили, а, напротив, глядели деловито. Одни сновали то в дом, то из дому (дверь оставалась отворенной, словно никто не боялся выпустить из дому тепло!), также для чего-то в сарайчик и конюшню, другие просто стояли у ворот, но с видом занятости.
– Что за оказия?! – в тревоге воскликнул отец Модест. – Да там же полицейские солдаты!
Теперь уже бежали все трое, даже Нелли, забывшая про мороз. Но, поравнявшись с домом, они увидели, что дверь растворилась вовсе. Двое мужчин показались на крыльце, придерживая что-то длинное за рукояти. Осторожно спускаясь по высоким ступеням, они прошли вперед, и несомый предмет сделался виден вместе с еще двумя носильщиками. Это оказались обыкновенные носилки для больных, крупно плетенные из ивовых прутьев, похожие предназначенным защищать лицо коробом на большую колыбель.
Да короб-то сзади, сообразила вдруг Нелли. Лежащий покидает дом ногами вперед. Значит…
– Почталион и обнаружил! – говорил низенький мужичок справа. – Принес, вишь, ящик для малевания да писем из Барнаула. А он лежит, сердешный, на полу среди картинок рассыпанных, вроде как дрался с кем.
– Чем его… слышь, Матюшка? – страшным шепотом спросила толстая баба.
