– Пора выводить из окон Сюань-ди, – произнес он веско. – Ежели нету надобности, чтобы сей помер в полчаса.
– Покуда пусть будет жив, – ответил отец Иеремия. – Участь его важнее, чем он сам. Тут еще надобно думать. Выводи!
Нифонт подошел к зеркалам и, по-прежнему их не загораживая, снял два боковых, коими грохотнул друг о дружку с оглушительным звоном. Танатов-Игнотус вздрогнул, словно человек, чей сон прервался от резкого звука. После этого Нифонт, уже не заботясь, чтобы зеркало было незаслоненным, снял то, что было в середине.
Глаза Игнотуса забегали в испуге по подземелью, словно что-то потеряли. Никогда Нелли не видала, чтобы взгляд человеческий метался так бессмысленно и невидяще – словно курица с отрезанною головой, которую ей довелось увидеть на постоялом дворе в Перми.
– Я задержусь еще, пожалуй, – ответил отец Модест князю Андрею, направившемуся к ступеням наверх. Тот лишь пожал плечами.
Брат Сергий свернул трубкою записи и куда-то унес. Отец Иеремия с двумя священниками помоложе также удалился. Нифонт замешкался лишь для того, чтобы собрать свои зеркала.
В подклети остались только Игнотус, отец Модест с Нелли и Роскофом да два монаха в опущенных на лица черных куколях.
Глава XXXI
Глаза Танатова (Нелли так и не определилась, как же называть каменщика – Михайловым, Танатовым либо же Игнотусом…) бегали уж не так быстро. Теперь то походило на обыкновенную манеру, с коей человек озирается по сторонам в незнакомом ему месте.
– Где я? – хрипло спросил каменщик, словно и впрямь еще не видал помещения.
– Все там же, – отец Модест, взявши стул, уселся напротив него.
– Куда ушли те… другие? – каменщику было словно бы тяжело говорить. – Я лишился чувств от ваших угроз? Вы все ж не дерзнули меня пытать?
– Мы никого не пытаем, здесь не Капитул Тамплиерской системы Строгого Наблюдения, – брезгливо поморщился отец Модест. – Здесь даже не Висмарская ложа Трех Львов, из коей он выполз.
– Нет! – Игнотус вскочил. – Я не мог! Не мог!
– Могли, – лицо отца Модеста было холодным и недобрым – никогда Нелли таким его не видала. Еще холоднее был его голос.
– Как я враз не догадался, – Игнотус застонал, верней, даже заскулил собачонкою, подшибшей лапу. – То был не кат, а магнетизер! Зеркала… действуют словно блестящий шар, да небось и сильней! Вот уж воистину гуманистический способ!
– Мы себя к господам гуманистам не причисляем. Однако, как оно водится всегда, мы человечнее гуманистов.
– Теократы! – Игнотус боязливо повертел головою на неподвижных, точно изваяния, монахов, стоявших от него по обеи стороны. – Целое гнездовье, а мне никакой радости, что был я прав, оных здесь предполагая! Напротив того, искал на вашу голову, а нашел на свою! Что ж вам теперь ведомо?
– Да все, что надобно для безопасности. Но мне нужно еще кое-что, то, что можно открыть по доброй воле.
– Так с какой же радости стану я откровенничать, нешто мало меня тут выпотрошили без того? – огрызнулся каменщик. – С какой стати я буду говорить по доброй воле?
– Да просто так, – отец Модест усмехнулся. – Человеки, совлеченные на черную стезю, мне всегда любопытнее, чем самое нечисть. Но им вить иной раз и хочется напоследок откровенности. Собственная тьма порою тяжела для самой черной души. Вас же заставили идти по черной стезе прежде, чем Вы научились ходить. И бредете уже лет сорок.
– Больше, – неожиданно ответил Игнотус. – Я родился вить в шестьсот двадцать третьем годе.
Нелли охнула: этому заморышу боле тысячи годов?! Разве можно такое – он вить не демон, а человек. Вот уж должно быть сильное колдовство тут замешано.
– Он разумеет год одна тысяча семьсот… сорок первый, – засмеялся Роскоф. – Анно ординис. Нелли, люди не живут так долго даже с помощью нечисти!
Нелли обиделась: откуда ж ей знать, что значит это глупое анно ординис.
– За три месяца перед смертию Вольтера триумфировали в Париже, – отец Модест, словно утративши вдруг интерес к Танатову, повернулся к Роскофу. – Отец Ваш не упоминал ли о том, Филипп?
– Я был изрядно юн, – с живостью отозвался Роскоф, и в голосе его зазвучала печаль воспоминания. – Однако ж хорошо помню сей март. Отец не просто говорил о том, он сам ходил смотреть на сие неистовство и меня брал с собою. Сперва были мы в Академии, где все ученые мужи вышли Вольтеру навстречу и единодушным восклицанием посадили того на должность директора. Затем вся Лютеция перетекла в театр, на подмостках коего шла трагедийка «Ирена». Я чуть челюсть не сломал от зевоты, однако ж весь зал, к моему изумлению, рукоплескал беспрестанно. «Неужто всем так нравится?» – недоуменно вопросил я отца. «Толпа никогда не судит произведение художественное по истинным достоинствам, – отвечал он. – Погляди на сих собравшихся – они присвояют лжецу имя божества. Могут ли они не восхищаться, когда так разогревают друг дружку?»
– Глупцы восхищаются фразою «мненье Ваше мне противно, но за право Ваше его выразить я пожертвую жизнию», – казалось, отец Модест и Филипп вовсе забыли про Игнотуса и говорили теперь между собою. Вот и теперь отец Модест адресовался только к Роскофу. – Но помимо абсурда, в ней самой заключенного, и тут есть ложь. Обожание общественное вынудило слабое правительство к немыслимому указу: запрет был наложен печатать все, что Вольтеру предосудительно быть может. Что же сей радетель свободы – вознегодовал на подобную привилегию? Как бы не так! С радостию ухватился за ножницы для стрижки мыслей.
– После того как мадам Вестрис с месье Бизаром, исполнители главных ролей, увенчали лаврами и
