Я не слушал уже глупую бабу. Страшная истина наконец отверзлась. Антропофагия, даже если она не сопровождалась убийством, была тем условьем, что открывало человека укусу собаки.
Илларион отер лоб, и белый платок его тут же потемнел от влаги.
– Прервемся, брат, – отец Модест поднялся и положил обе ладони на плечи монаха. – Тебе тяжело слушать.
– Мне тяжело слушать, отче, но каково ж было тебе пережить сии испытания? – хрипло спросил юноша. – Сколь же я слаб рядом с тобою!
Глава XXXVIII
Инок Илларион провел отца Модеста по всему маленькому монастырю, о котором вовсе ничего не было известно Нелли, Параше и Роскофу, мирно отдыхавшим в двух шагах. Монастырь состоял из шести келий, расположенных попарно одна супротив другой, трапезной и вифлиофики, что выходила в небольшой садик перед часовнею. В садик они и вышли, завершив свой недолгий обход. За абсидою, где прогуливались обыкновенно монахи, стояли деревянные скамьи, в летнюю пору отделенные друг от друга густой зеленью кустарной листвы. Сейчас естественные эти завесы лежали под ногами, бурые, мокрые, тлеющие. На голых ветках сохранились лишь последние белые ягоды-хлопушки, те, что ребятишки так любят топтать ногами ради их треска.
Садик пустовал. Отец Модест и Илларион сели на скамью.
– Многим неведомо, – продолжил отец Модест, – что отчитку разрешено проводить лишь двоим екзорсистам, не принимая в расчет разве случаев исключительных. В мои полномочия входило лишь разобраться в деле, а затем вызвать мужа более умудренного, в зависимости от того, насколько обстоятельства плохи. Я не брал во внимание всеобщего ожидания отчитки от меня, и незамедлительно. Все очевидней мне становилось, что главным екзорсистом надобно вызывать отца Иоанна, коего призывали лишь в случаях исключительных. Однако приезд его был еще несвоевремен.
Загадка собаки не давала мне покоя. Пусть дух Малюты каким-то адским попустительством живет в нею и вселяется в согрешивших человекоядцев после ее укуса. Но что происходит с самое собакой? Не может же злой дух пребывать единовременно в двух телах – такой власти нечистым силам не дано.
Нет, начинать отчитку было не время! Допустим, дух будет изгнан из Галины, но явится вновь, покуда собака рыщет в поисках других антропофагов.
Решение пришло нежданно, хотя, думается, тайно созревало в моем уме несколько дней. Я велел созвать сельских мальчишек.
«Где-нибудь в ближних местах должна валяться только что околевшая собака, – сказал я. – Шерсть у ней рыжая, а из груди торчит обломок стрелы. Тому из вас, кто найдет собаку и притащит ее мне, я дам двугривенный серебром».
Видит Бог, я дал бы и червонец золотом, но запомни, Илларион: всегда исходи из того, что доступно представлению человеков! Мальчишка безошибочно знает, сколько пряников и стальных крючков для рыбалки скрыто в гривеннике, и возьмется за дело со всем рачением. Но мысль о том, что в червонце прячется лишняя корова для его семьи или обзаведенье хозяйственное, слишком далека, чтобы греть его сердце.
– Но, отче, не подвергались ли малолетние жизни опасности? – неловко спросил Илларион.
– Ни в коей мере, – отозвался отец Модест. – Первое, тем, кто не приобщился к скверне Скуратова, собака не властна была причинить вреда. Вспомни, она вить не тронула никого, кроме Галины. Второе – дух, раз вселившись, не гуляет. Он может оставить тело жертвы лишь будучи изгнан либо по смерти ее тела. Я наверное знал, что собака имеет вид неживой.
Дня не прошло, как торжествующий сорванец, окруженный завистливыми товарищами, приволок за заднюю лапу огромное животное.
«Собака валялась в яруге, батюшка, валялась в яруге!» – кричал он.
Отпустив мальчишку с заслуженною наградой, я занялся своим следствием. Первое я заперся с собакой в отдельной горнице, приказавши меня не беспокоить. С великим отвращением разглядывал я безобразное животное. Тусклы и страшны были остекленевшие глаза. Струйки крови, несомненно стекавшей недавно с огромных желтых клыков, запеклись в рыжей шерсти. Собака казалась мертва, члены ее были холодны и совершенно оцепенели. Однако сие была лишь видимость! Как я и ожидал, ни малейшего признака разложения не удалось мне обнаружить в теле. Несомненно, имело быть нечто наподобие каталепсии. Тело было оставлено лишь на время. Сие был лишь дом без хозяина, но дом жилой.
Оперенная стрела крепко сидела в груди. Я почел нужным ее вытащить, после скажу, чего ради. Как и следовало ждать, рана не кровоточила.
Думаю, Илларион, ты уже постиг мое решение. Тело собаки надлежало уничтожить ПРЕЖДЕ начала екзорсизма, дабы лишить беса пути к отступлению. Не мог не понимать я также, что с отчаянья бес будет сопротивляться с удесятеренным усердием. Но к чему вообще изгонять беса, у коего есть прибежище? Не без оснований надеялся я и на опыт отца Иоанна.
Я велел заготовить нечистых дров, ты вить знаешь, какое дерево человеку не друг, Илларион?
– Быстрорастущее, отче. Всяко древо, кое достигает хорошего роста меньше, нежели за жизнь одного колена, нехорошо ни в саду, ни в дому. Кроме осины плох тополь, плоха ель, но хороша сосна, а лучше всего дуб, береза же дерево доброе, но хорошо лишь женщинам.
– Ты понимаешь, я не делал себе труда объяснять сие поселянам, но просто распорядился, чтобы дрова были осиновые либо еловые. На задах, рядом с помойною ямой, я разложил кострище, на которое и пристроил собаку. Она сгорела так же легко, как горит всякая падаль, и смраду было ничем не больше. Обыденность сего действа даже ввела меня в некоторое смущение: сам я, сожигающий какую-то непримечательную падаль на задворках деревни, показался себе дурак дураком. Убедившись, что субстанция необратимо трансмутировала, я затушил огонь и сгреб оставшееся в ту же помойную яму.
Однако ж, когда я шел к избе, навстречу мне выбежали бабы с известьем, что Галина начала проявлять сильное беспокойство, и они страшатся, выдержит ли привязь. Я поспешил в сарай.
Одного взгляда оказалось мне довольно, чтобы понять: бес почуял неладное. Едва я вошел, одержимая залаяла по-собачьи. Лай исказил черты ее лица, странным образом придав им очертанье собачьей морды. Я сотворил крестное знамение, и лай перешел в визг, будто собаку пнули ногой.
