— Вот ты кланяешься Ленину и Сталину, а по-большевистски выводов не делаешь — ленинских и сталинских.
— А выводы пусть делают другие. Писатель не должен делать выводы.
— Но писатель должен быть более догадливым, чем обыватель, чем коммунистический обыватель, — утверждает Молотов.
Заговорили о работе Ленина «Государство и революция».
— Ленин — политик, государственный деятель, но много противоречий в нем, — говорит Малашкин.
— Много? — переспрашивает Молотов.
— Много. И вот я хочу сказать…
— Ты все отделываешься от Ленина.
— Не отделываюсь.
— Легко.
— Я вот смотрю: народ, миллионы, миллиарды людей. Есть народ способный — его меньше, есть народ талантливый — его еще меньше, есть народ незаурядный — его очень мало, а гениальных — единицы.
— Допустим, — соглашается Молотов.
— Поэтому культура людей…
— Ленин этого не знал, ты думаешь?
— Знал он великолепно, но он не пишет об этом.
— Не пишет.
— Почему он не пишет об этом? Вот убирают картошку культурные люди, кандидат наук. Он должен сказать: «Я кандидат, я не хочу убирать картошку!» Он боится это сказать, его уволят.
— Если он такая сволочь, что боится или не хочет, то какой же он коммунист?
— Я согласен с тобой, что он не только сволочь, а много хуже. Но, во-первых, если уж он пошел убирать, так он должен делать это культурно, а он не делает, картошка на поле остается.
— А он обязательно должен пойти.
— Тут нужно что-то решать. Глубокая тайна, нет, не тайна, а просто черт знает что. Он не советский человек, он та сволочь, которая побоялась сказать…
— Ты вот разберись в этом вопросе, — подначивает Молотов.
— Так я разобрался, я Ленина очень много читал, не все, конечно.
— Есть такая песня: «Карлу Марлу я читала, ничего не понимала». Ты объясни, что тут напутал Ленин, вот объясни, пожалуйста.
— Там ничего не напутано. Я тоже запутался. Но там истина не сказана. Истина не сказана. Вот слушай. Вот ты академик…
— Был академиком. Меня вышибли из этого звания. Сталин почетным академиком был. Ну вот, объясни, пожалуйста.
— Что объяснять, все ясно…
Читаю из «Государства и революции»: «Все дело в том, чтобы они работали поровну, правильно соблюдая меру работы, получали поровну».
— Вот как правильно? Есть тут, в этой книжке еще кое-что написано, — добавляет Молотов.
— Мы с тобой уже говорили на эту тему.
— А я не во всем соглашался.
— Я тебе позже докажу. Нижний Новгород, 1920 год. Я приехал к нему ночевать. — Малашкин показывает на Молотова. — У него большая комната и прихожая, и ничего у него не было, и ничего не надо. В восемнадцатом, девятнадцатом, двадцатом мы голосовали, выбираем в губком тебя, рабочие, партийцы собираются. Я сижу на краю, Рябинин и ты. Тайного не было голосования, рабочие меня знают, любят, а рабочий класс был неплохой в то время. Меня проваливают, Рябинина проваливают, обсудив все качества, а тебя выбирают.
— Ты зубы не заговаривай, — говорит Молотов.
— Дали тебе оклад жалованья. Потом ты стал Первым секретарем ЦК в 1921 году, ты получал сто пятьдесят один рубль с копейками, а я, ответственный инструктор, сто сорок семь рублей сорок семь копеек, и я еще печатался, у меня денег больше было. Подожди, выслушай, мы с тобой в ГУМ ходили, ты забыл это, эмали покупали — подарок Полине Семеновне ко дню рождения, у тебя денег не хватало…
— Ну?
— Ты занял у меня десятку, так до сих пор не отдал! (Смех.)
Малашкин продолжает:
— Значит, Ленин, когда писал об этом, предвидел, что рабочий класс и все население… А вот когда ты стал государственным деятелем, когда ты стал, зазнался. Слуги народа в автомобилях, а народ в полуподвалах. Тут можно много рассказать, и Вячеслав Михайлович здесь не прав.
— В чем я не прав?
— Ты ведь согласился, что Ленин это тоже смутно определил и непонятно.
— Я так сказал.
— Сказал, Объясни нам сейчас, — настаивает Малашкин.
— Я хочу, чтоб вы объяснили.
— Я объяснил так, как сказал о рабочих.
— Так Дубчек объясняет. А ты как Малашкин объясни.
— В одном доме с Кагановичем живет, — говорю я.
— Вот оно видно! Шайка-лейка, антипартийная группа! — смеется Молотов.
— …Единственно настоящая наука — это история, — говорит Молотов. — Она — наука всех наук. И если взять ее в полном масштабе, она нам, конечно, дает наиболее эффективные, наиболее точные картины всей жизни, событий и так далее, но все-таки ее препарирует каждый по-своему. И пока есть борьба классов, каждый со своей точки зрения подходит, иначе и быть не может.
— Могу я одно слово сказать? — спрашивает Шота Иванович.
— По-моему, уже два слова сказали, — усмехается Молотов.
— Нет, к этому можно?
— Безусловно, можно.
— Уму непостижимо, — говорит Шота Иванович, — как развивается техника, в ближайшие двадцать лет что будет — страшно!
— Наступил атомный век, — говорит Малашкин, — а за ним идет век химии, ученые могут превратить общество в роботов. Есть о чем думать… Високосный год, смертность высокая. Умру я скоро, что-то плохо себя чувствую, мне уж восемьдесят четвертый год, я все-таки почти на два года старше тебя, Вячеслав. (Малашкин проживет еще около семнадцати лет, Молотов — на полтора года меньше. —
— Многие, наверное, считают, что я давно уж в «Могилевской губернии»! — говорит Молотов.
…Шота Иванович рассказывает о Грузии, о том, как я гам читал свое неопубликованное стихотворение о Сталине, написанное при Хрущеве, произнес тост, и одна поэтесса бросила в меня свою туфлю.
— Хрущевский прием. Тот ботинком стучал, — говорит Молотов. — Грузины, конечно, Сталина не дадут в обиду. Любой бы народ гордился…
Молотову недавно сделали операцию предстательной железы. Похудел на восемь кг, желтый. Выпил рюмку коньяку, раскраснелся: «Из моих знакомых такая операция была у Микояна и Де Голля…»
09.11.1975
— Передача была, — сообщает Шота Иванович, — десять миллионов жертв Сталина. Хрущев говорит в мемуарах.
— Насчет десяти миллионов, я думаю, это ложь, — возражает Малашкин.
