выбросив обе коротенькие ручки вперед. Не дойдя нескольких шагов, он повалился на землю, не забыв, однако, отстранить длинные полы халата в сторону, и, встав на колени, торопливо зачастил;
— Хан, всесильный хан! Прости меня старого и немощного человека! Это я виноват, я виноват во всем, что случилось. Я поверил ему, что он послан от тебя. Но потом понял, что что-то не так, и потребовал отвести меня к тебе. Тогда он ударил меня по голове, грозил, что убьет, если я не отдам ему кошель с золотом…
Кучум, не дослушав старика, нетерпеливо махнул рукой, резко остановил:
— Помолчи, старый пень! Кому ты отдал золото?
— Пришли двое воинов, сказали будто от тебя… — Караван-баша обвел взглядом поляну, задержался на Алтанае и продолжил:- Потребовали от меня золото, мол, ты велел принести. Я растерялся: как быть, если они в самом деле от тебя, великий хан? А потом сомнение меня взяло, а вдруг да врут они. Говорю, ведите к хану… А они, один, здоровый такой, как треснул меня по голове, и все. В себя пришел, слава Аллаху, жив вроде. А кошеля нет… Вот и побежал к тебе.
— Чурбан старый! Да как ты мог поверить, что я среди ночи отправлю каких-то паршивых оборванцев к тебе за золотом. Как мог?!
Старик, не вставая с колен, прикрыл обеими руками голову, выражая тем полную покорность и смирение. Вся его поза говорила о том, что он готов принять смерть как должное.
Кучум вскочил с земли и, подойдя к караван-баше, ткнул его концом сапога.
— Ты видел куда они побежали?
— Как я мог видеть? Я лежал полуживой и ничего не видел, не слышал. Но мой мальчишка слуга проснулся и выследил их…
— Говори где они!
— Они бросили коней и сели в лодку. Куда потом поплыли, он не знает, Верно, на ту сторону реки.
Кучум и Алтанай переглянулись, без слов поняв друг друга.
— Ладно, — проговорил Кучум, — если бандитов не изловят, то тебе придется распрощаться со всеми товарами, они пойдут в уплату вместо тех золотых монет, что ты прошляпил.
— Светлейший хан, да разве моя в том вина?! Сам не знаю, как и жив остался… И товары не мои, то добрые люди мне доверили. У меня, кроме ишака, ничего своего и нет, да вот разве халат рваный.
— Поговори у меня еще. Меня это не касается чьи товары. Как сказал, так и будет. А сейчас пошел вон, И молчи, никому ни словечка, И парнишку своего предупреди, а то он быстро своего языка лишится.
— Молчу, мой хозяин, язык себе откушу, но ни словечка не пророню, А мальчишке и вовсе ничего не ведомо. Да сохранит тебя Аллах, да продлятся дни твои на этой земле. — И, пятясь задом, караван-баша отполз в сторону, а потом вскочил на ноги и, довольный, пустился бежать обратно по тропинке.
— Все против меня. — Кучум со злостью хлестнул себя по голенищу и пошел к своему коню, что пасся неподалеку.
Сабанак с башлыком решили, что им пора отправляться к сотням, и тоже направились к своим скакунам, безучастно щипавшим траву на поляне.
Но, видимо, происшествия сегодняшней ночи далеко не закончились. Со стороны тропинки, на которой только что скрылся старый караван-баша, раздался стук копыт, и на поляну выскочил всадник на взмыленной лошади, тяжело поводящей боками, покрытыми клочьями пены. Всадник осмотрелся и, не обратив ни малейшего внимания на убитых, направился к Кучуму.
Увидев всадника, Кучум остановился, и сердце его болезненно сжалось, как обычно бывает перед ожиданием дурных вестей. То прискакал его лазутчик, пробирающийся впереди каравана под видом гонца от казанских ханов. Он должен был собирать сведения о воинских силах сибирцев, обнаруживать засады, если такие окажутся, и сообщать о том Кучуму.
Коль он пожаловал сюда в открытую, то надо ждать плохих вестей. Мустафа-Сеид, так звали лазутчика, был опытен в тайных делах и знал, что его первого вздернут на осине, обнаружь он себя хоть чем-то, И Кучум верил ему, как никому другому.
— С чем пожаловал, Мустафа-Сеид? Верно, с плохими вестями, коль так спешил.
Лазутчик легко спрыгнул на землю, отер шею лошади ладонью и кинул осторожный взгляд в сторону башлыка с племянником. Кучум понял его и, криво усмехнувшись излишней осторожности того, кивнул головой.
— Говори, то свои люди, Я им доверяю, как и тебе.
— Хан, — тихо заговорил Мустафа-Сеид, облизывая потрескавшиеся губы, — я узнал, где их верховный князь Едигир…
— Где?! — почти одновременно вырвалось у всех.
— Неподалеку отсюда, — продолжил лазутчик столь же неторопливо, словно желал накалить своей неспешностью и без того взвинченных его появлением слушателей, — он на медвежьей охоте, На той стороне реки. — Мустафа-Сеид указал на другую сторону полноводной реки, на берегу которой они находились. С ним не больше двух десятков охраны. Он не ждет твоего прихода, мой хан.
— Хорошее известие принес ты, — радостно шлепнул себя по ляжкам Алтанай, — ой, хорошее! Так говоришь, не ждет он нас? А мы вот они, тут как тут, у него под носом.
Кучум казалось никак не отреагировал на сообщение, но по тому, как сузились в тонком прищуре глаза и с силой заходили желваки на скулах, было видно скрываемое им волнение.
Он быстро вынул из закрепленной у седла сумы кожаный мешочек, а из него белый сверток тонкой рисовой бумаги, перетянутой желтой тесемкой. Присел на землю и раскатал свиток на колене.
Остальные склонились к нему, вытягивая шеи. На белой бумаге тянулись синие прожилки рек, зеленые островки леса, красные точки селений. Кучум осторожно коснулся пальцем одной из точек и спросил лазутчика:
— Какое селение впереди?
— Жители зовут его Бабасаны, мой хан.
— Все верно, так у меня и обозначено… Бабасаны… Мы недалеко от него. Говоришь, на той стороне охотится, — словно сам с собой рассуждал Кучум, — хорошее дело охота. Что ж, и мы поохотимся. Только на него. Спасибо тебе, Мустафа-Сеид, за доброе известие. Аллах не оставил нас, услышал наши молитвы. Так помолимся ему. Все мужчины торопливо опустились на колени, повернувшись лицом к солнечному диску, только что показавшемуся из-за березового леса. Каждый из них горячо зашептал слова утренней молитвы, прося Всевышнего послать ему удачу, сберечь в бою, помочь победить врага.
Где-то невдалеке заорал ишак караван-баши, также приветствуя новый день и требуя внимания к нему от людей. Новый день нес новые надежды, новые заботы, жизнь…
Кучум первым закончил утренний намаз, поднялся с колен и пошел к реке. Он слышал, как следом, тяжело пыхтя, шагает Алтанай, легко ступает молодой Сабанак и неслышной кошачьей поступью движется Мустафа-Сеид. Все они послушны его слову, взгляду, движению руки. С ними он повязан накрепко, и его жизнь — их жизнь, Его смерть — их конец.
Они не предадут, как те грязные оборванцы, у которых одно на уме: набить тощее брюхо и спать на мягкой подстилке. Они ненавидят его столь же сильно, как и сибирцев, с которыми идут воевать. Если их князья предложат хорошую плату, то, не моргнув глазом, схватят своего хана и притащат новому хозяину.
Жадность, только жадность толкает их в поход, заставляет рисковать собственной башкой. Они трусливы, как увидевший палку шакал. Они не знают, что такое родина, Она там, где больше платят и вкусно кормят. И он им нужен до тех пор, пока обещает добычу. Пока ведет, правит, объединяет.
Но и они ему нужны ровно столько же. Пока не возьмут Кашлык-Искер. Пока не поймают сибирских князей и не посадят на кол. Пока они нужны друг другу, как волки в стае, загоняющей добычу. А добыча уже и рядом…
Они умылись прохладной водой, смыв ночную усталость, страхи и неверение. Вода, как время, лечит и душу, и тело. Вода друг человека и всего живого. Живая вода…
— Со мной пойдет первая сотня, — негромко проговорил Кучум, подставляя солнечным лучам мокрое от воды лицо, — проследи, чтоб все было готово для переправы: бурдюки, мешки, найдите в селении
