ушел в степь.
Вот такая история.
Три дня хоронился он по оврагам и балкам, ходя по ночам вокруг хутора, дело было уже осенью, и ночевать в степи было невозможно.
Решился идти домой под утро. Перед этим долго лежал в ложбине, густо поросшей чилижником, на гребне небольшого холма. Обломал и перегрыз всю траву перед собой, вглядываясь в свои щербатые некрашенные ворота заднего двора.
Видел, как мать прошла через двор, вернее, догадался, было еще слишком темно.
Слышал, как она зло прикрикнула на корову, звякнуло, дребезжа, ведро.
— Стой, стой же говорю, да что за дьявол сделалось с тобой сегодня, ну!
Видел, как она вернулась с ведром в дом.
Чуть просветлело где-то за Панькиной головой, и Панька, глянув в небо, решился.
Оглядел хутор, темную улицу в два ряда домов, стал быстро спускаться с холма, держа под мышкой телогрейки карабин. День получался серенький, с низкими сплошными тучами и теплым ветром. У двери в воротах остановился, углядывая через щель двор, сарай, дом, тихо зашел, вспугнув сонных овец с земли, побежал к сараю.
Из веранды дома вдруг вышел мужик в костюме, зевая, свернул в Панькину сторону к сараям, на ходу застегивая штаны.
Заметив Паньку, остановился, низко опустил голову, замер.
Панька, медленно пятясь, отошел на два шага. Перехватив карабин, целя мужику в живот, стал отходить к воротам, нащупал спиной дверь, приоткрыл ее. Мужик продолжал стоять на месте, глядя себе под ноги, держась руками за ширинку.
Панька тихо вышел и, уже не оглядываясь, наискосок, побежал в гору.
Во дворе закричали, хлопнула дверь на веранде, и кто-то тяжело затопал следом.
— Панька, Павлик, беги, беги быстрее, сыночек! — вдруг со двора закричала мать.
Панька бежал согнувшись, боясь оглянуться, чутьем перепрыгивая ямы. И уже слышал, как его кто-то догоняет, быстрой дробью топая ботинками. Передернув затвор, он бросился спиной на крутой склон холма, сразу же, не целясь, выстрелил.
Мужик, бежавший следом, резко остановился и, вытянув руку с пистолетом, вдруг прыгнул далеко в сторону, шумно сминая бурьян, дважды выстрелив, затаился. Внизу по хутору взвыли, перелаивая друг друга, все собаки. По улице гнали скот, две машины, слепя его фарами, громко сигналили.
— Беги, беги, сыночек, — все еще слышался со двора голос матери, в домах стал зажигаться свет.
Панька осторожно, боком прополз несколько шагов в сторону и, чуть приподнявшись, оглядел склон холма. Стало чуть светлее, и тучи едва не задевали холм, низко провисая над ним.
Чуть в стороне от него из бурьяна закричал скороговоркой мужик:
— Морозов, сдавайтесь. Буду стрелять, — и тут же выстрелил два раза.
Паньку он не видел, ожидая его где-то перед собой, и Панька, спустившись пониже, увидел торчащие шагах в десяти ноги из травы.
Осторожно приподнявшись, не переставая целиться, он сделал три шага, еще один, присел на корточки.
— Лежать, не двигаться, убью, сучка, шевельнешься. Положь наган. На два шага назад, — целясь мужику в голову, подошел к пистолету, поднял его, размахнувшись, бросил его далеко вниз. Перебросив карабин за спину, побежал дальше, оборачиваясь, он видел, как мужик сбегал вниз с холма, потом на корточках прощупывал в траве пистолет.
Машины, далеко впереди, взбирались на холм.
Сзади несколько раз выстрелили. Панька вдруг подскочил на одной ноге, согнув другую в колене, прыгнул еще раз, оглянулся. Снизу бежали еще двое. Один в штатском, другой в милицейской форме.
Панька стащил карабин, глядя, как они остановились, переговариваясь с мужиком, продолжающим прощупывать траву. Прицелился, плохо различая через траву фигуры, выстрелил.
Милиционер вдруг завалился, обхватив второго в штатском, и по нему съехал на землю. Панька, сильно хромая, бежал к видневшейся вдали бревенчатой мельнице, за ней поднимались другие холмы, с оврагами и лощинами, но было уже слишком далеко.
Паньку нашли в старой кошаре в трех километрах от хутора. Нашли с помощью собаки, которую он застрелил из маленького окошка без окон и рамы. Застрелил и милиционера, бегущего следом, и они рядышком лежали у ворот кошары. Остальные залегли вокруг забора, сложенного из дикого камня, но брать Паньку не решались. Панька палил по ним, не давая особо перебегать и приподниматься. Из хутора стали приезжать на машинах и мотоциклах мужики, стояли вдалеке, тесной кучей под присмотром одного милиционера. Ждали подмоги из района. Панькин дядя, Сафронов Филипп Ильич, уговорил капитана, чтобы его пропустили, и он уговорит Паньку сдаться. Его пропустили.
Филипп Ильич подошел вплотную к маленькому черному окошку, не зная о чем говорить. Панька тоже молчал.
— Может, сдашься?
— Поздно уже, — отозвался Панька тихо. — А что, дядя Филипп, нет у тебя пожрать чего?
— Прощай, Паня, что ли, — дядя обернулся, сзади подъезжали два «уазика» из района — И поговорить не успели.
— Мать жалко, ты уж помоги ей меня схоронить, — он рассмеялся горько.
Филипп Ильич вплотную просунулся к окну и обнял высунувшегося Паньку, тот плакал, шепча сквозь пиджак дяди, уткнувшись в него.
— Страшно помирать, Филипп Ильич, страшно.
— О чем говорили? — сурово спросил капитан Филиппа Ильича.
— Прощались, — Филипп Ильич отошел в толпу, пробиваясь к своему мотоциклу.
В кошару выстрелили ракетой со слезоточивым газом, второй раз ракета попала в окно.
Панька вышел из ворот согнувшись, закрыв лицо руками, сильно хромая, карабин висел за спиной.
Забило сразу два автомата. Паньку отбросило и покатило еще по земле, и клочья полетели из его спины.
Вот так и случилась смерть Павлика Морозова с хутора Казанского.
А перед тем…
Еще был жив Панечка Морозов, еще не знала его мать, что скоро плакать ей на заросшем ковылем маленьком кладбище с двумя старухами — тетками Панечки. Еще был жив, еще было лето.
Весной в реку поднялась белуга, одна-единственная, вода спала, а рыба осталась. Она хоронилась в небольших ямах, иногда забиралась в камыши. Ее почти не видели, но слышали, так — что пацаны стали бояться ходить купаться. Каждая семья мечтала словить или застрелить ее, но рыба не шла — ни в сети, ни на перетяж. Иногда о ней забывали на неделю и больше, тогда она появлялась вдруг, вспенив всю воду в узкой реке, перепугав до холода в спине какого-нибудь рыбака с парой тонких удочек.
Белужину высмотрел Витька Демидов. Вечером поехал он с отцом и братом, поехали Епанчины, отец и сын, поехал и Филипп Ильич Сафронов.
Бредень привязали к двум лошадям и погнали их вверх по реке. Двое парней Демидовых гнали верхами по воде, пугая рыбу с другой стороны. Гоняли до поздней ночи, но рыба ушла.
Попалось много щук, голавлей, всего понемногу. Сгоняли на хутор, за ведром, затеявшись варить уху. Уже поздней ночью, насмеявшись и наевшись, они все тихо лежали у костра. За рекой заржала лошадь, и вскоре из темноты выехал шагом мужик-гуртовщик из соседнего хутора. Он бойко соскочил с лошади, привязав ее к кустам, присел к костру.
Его угостили ухой, налили остаток водки, мужик все стеснялся, бормоча про заблудившихся коров, выпил и, прощаясь, сказал напоследок, совсем тихо:
— А слыхали, мужики, человек сказывал: царь-то наш жив, за границей живет.
