О Молотове
Заговорили о недавней кончине Молотова.
— Он умер, значит, от воспаления легких? — спросил Каганович.
— Да, — отвечаю, — а крепкий был. Когда он заболел, я звонил Тане и Сарре Михайловне (домработница и племянница жены. — Ф. Ч.), они сказали: «Скоро он вернется из больницы, и вы сразу к нам приедете».
— Несколько неожиданно, — говорит Мая Лазаревна.
— В апреле, год тому назад, больше года, я его видел, — говорит Каганович.
— Еще рюмочку выпивал, — говорю я.
— До закона? — спрашивает Мая Лазаревна.
— Нет, вот день рождения его был 9 марта, он речь произнес. 97-й год ему пошёл.
— Я читал то, что было напечатано о нем в «Московских новостях», — говорит Каганович.
— Ерунда, не верьте, — говорю я.
— Мы верим всему, что в газетах, привыкли так, — замечает дочь.
— Я тоже так привык, — отвечаю, — но мне сказали, что Молотову это даже не показывали, чтоб не расстраивать. Он так и не видел. Четыре года назад Евгений Джугашвили, внук Сталина, привез к нему журналистку, и она написала, что якобы он сказал: «Хочу дожить до ста лет».
— Да, да, «живу счастливо», — подхватывает Каганович. — Не похоже на него.
— На него не похоже, не в его ключе. У него критический ум. Смотрел трезво. Я их понимаю: они хотели показать, что он живой.
— Кто это — они? — спрашивает Каганович.
— Журналисты, — отвечаю.
— Только ли журналисты? Такую вещь не могли печатать без какого-нибудь разрешения.
— Газета, которую мало кто читает, — отвечаю. — Возможно, за границей написали о нем чепуху…
— То решили у нас что-то напечатать, — соглашается Каганович, — что он живой, что он хорошо живет…
— Что у него пенсия большая.
— Возможно, написали за границей, что он плохо живет. Я думаю, что это не без ведома… Политическая штука. Акт политический.
Мы немного помолчали.
— Мы работали вместе, тридцать лет в ЦК, — заговорил Каганович. — Я познакомился с ним в революцию. В июле Семнадцатого года, когда я приехал в Петроград. А он ведал информацией, информационным аппаратом ЦК. И вот я вместе с другими — Аросев, Мальцев… А вы с ним как познакомились?
— Я написал стихи, за которые меня ругали при Хрущеве. Большие неприятности были. До сих пор не напечатаны. Мне сказали, что он прочитал эти стихи, ему они понравились, и меня пригласили к нему.
— Это очень похвально, — говорит Каганович, — что вы в то время написали такое стихотворение.
— Это было время, когда обливали грязью Сталина, потом ломали ему памятники. Я учился в институте энергетическом, на втором курсе. Мне восемнадцать лет было.
— Восемнадцать лет, на втором курсе, — повторяет Каганович.
— А с Молотовым я познакомился позже, когда эти стихи пошли по стране.
— Периодическая печать вас не печатает?
— Печатает. «Правда», «Комсомолка», «Советская Россия». К сожалению, печатают не то, что хочется. Хотелось бы острые вещи напечатать, то, что наболело.
— В общем-то вы поэт не лирический.
— Наверно, такой и такой.
— Нет, я хочу сказать, что вы поэт социально-политический.
— Первый раз слышу.
Писатели о рабочем классе
— Такой терминологии нет нигде в определении поэзии. Я употребляю. Говорят: гражданская поэзия. Но это не выражает суть. Это во Франции, в буржуазной республике. А есть социально-классово- политические поэты, так, по-моему. Мне очень понравилось ваше стихотворение о памятнике в Берлине. Очень сильные, патриотические стихи! В конце книжечки есть стихотворение завещательное.
Такие стихотворения именно социально-политического характера. Я бы сказал еще, экологические. Я не специалист по литературе, тем более по поэзии, я заранее вам это говорю, но кое-что читал. Некоторые поэты очень увлекаются природой, девяносто девять процентов — о природе, и один — оценка человеку. А у вас — соединение природы и общественности, что ли. Человековедение.
— Я видел много интересных людей. Мне авиация многое дала. Летчики — удивительный народ.
— Но если уж быть критиком в поэзии, — замечает Каганович, — то можно кое-что посоветовать. Я считаю, что у нас очень мало поэзии о рабочем классе. О крестьянстве еще есть, а о рабочем классе очень мало. То ли потому, что машина с романтикой мало вяжется, то ли потому, что просто недоперло. Девятьсот пятый год. Героизм рабочего класса пятого года. У нас и прозы сильной нет на эту тему. Если строго говорить, то, кроме «Матери» Горького, ну, еще…
— Кочетов, «Журбины»…
— «Журбины» о рабочем классе, да. Но его смазали сильно, Кочетова. И до сих пор не вспоминают, а, между тем, это единственный хороший роман о революционном рабочем классе.
— А я вам скажу, почему не вспоминают: он сталинист был.
— Я с ним познакомился у Охлопкова в театре, — говорит Каганович.
— Он с женой был, — добавляет; Мая Лазаревна.
— Кое-что еще есть, — говорит Каганович, — а между тем, до революции искали и всегда находили. Был писатель Бибик, не большевик, но социал-демократ. «К широкой дороге» — его сочинение. Популярный был писатель. Он плехановец, кажется, был. И мы его читали, рабочие ребята, большевики, хотя знали, что Бибик не большевик. И другие были еще. У меня есть список, в библиотеке Ленина я взял — писатели о рабочей жизни. Сделали мне, когда я был у власти. Полный, я его весь прочитал. Много книг было, а сейчас у нас не пишут почему-то.
— Сейчас диктатура крестьянствующих писателей. Кулацкая идеология наружу выходит.
— Жалость к прежней романтике, деревенской. Писатели с именами довольно увлеклись. Я бы лично боялся так формулировать, я, так сказать, более политик, а вы правильно сказали.
— Люди, которые пишут о рабочем классе, или не проявили себя, либо их смазали, как Кочетова.
— Очень плохо, — констатирует Каганович.
— Это отражает общее настроение.
— И даже если взять современную литературу о молодежи, — во-первых, молодежь молодежи рознь, надо дифференцированно брать, — говорит Лазарь Моисеевич. — У нас сто тридцать миллионов членов профсоюзов. Ленин, когда писал о рабочем классе, он дифференцировал: металлургов — отдельно, шахтеров — отдельно. И мы все так привыкли, что в каждой прослойке рабочего класса есть разные элементы, есть мелкобуржуазные элементы. Хоть он и рабочий, а все-таки в нем нечто мелкобуржуазное.
Так вот, о молодежи — больше всего пишут об элементах чужих. Рабочий класс мало освещается. А если освещают его, то все-таки до психологии мало допирают. «Он пришел, он ушел, он взял, он принял. Они увиделись, понравились друг другу, пошли вместе туда-то и туда-то». Не добираются до психологии людей, в чем сила Толстого, Горького, Чехова. У них меньше действия, глаголов, чем психологического изыскания…
