армянскому»… Я не советовала давать последнее. Но проверила все[238] . А что еще я могу делать? Запрещать? Не имею ни права, ни возможности. Да и какой смысл.
Я было послала Володе Адмони умоляющее письмо – не поручать
Виктор Максимович спрашивает о моем архиве. Я ему ответила подробно[239].
Мне дважды звонила Ирина Николаевна из Ленинграда с известием, что она едет в Москву. Мы условились встретиться сегодня в 12 у меня. Я очень готовилась к этому свиданию; мне хотелось ей высказать все не резко, но прямо. Но оно не состоялось: Ирина Николаевна дала мне знать, что заболела.
Мария Сергеевна и Эмма Григорьевна уверены, что Ирина Николаевна собирается судиться с Левой… Доказывать, что они семья, а не он семья.
Но Эмма Григорьевна говорит – нельзя, нельзя, чтоб они накануне суда знали, что я – против них. Может быть. Но как это мне тяжело.
В «Р. Т.» вышли стихи Анны Андреевны – и с «Черной овцой»…[241] Мне пока не прислан №, хотя был крепко обещан Рощиным.
Из одного случайного разговора с Никой мне стало известно, что, уезжая из дому, Анна Андреевна никогда своих бумаг дома – т. е. Аничке и Ирочке – не оставляла. Уехав за границу, оставила все у Ники, уехав в Домодедово – у М. С. Петровых. (Ардову она тоже не верила, это уж я знаю.)
Физически для глаз мне эта работа очень трудна – номерки, звездочки, сверять, считывать…
Но надо это сделать. И надо быть счастливой, что это делаю я… И надо непременно потом успеть сделать то, что необходимо для будущего: создать так называемый «канонический текст» «Поэмы», т. е. включить в текст 62 г. – пропущенные в «Решке» строфы.
Но я хочу к Дневнику, к Дневнику…
Вид у нее совершенно больной. Она куталась и зябла.
Я разговаривала прямо, не употребляя только таких слов, как воровство и мошенничество. Сказала, что меня возмутило по-человечески и с точки зрения дела, то, что она отторгла Толю, и еще – что она не позволяет делать опись.
Сущность ее ответов: 1)Толю (и Эмму Григорьевну) не желает Лева, она же надеется их примирить; 2) опись архива ими сделана, но рукописи Анны Андреевны она не считает архивом (!). Архив – это письма к Анне Андреевне от читателей (!), подстрочники к переводам (!), чужие рукописи (!). А тетради Анны Андреевны (она все время напирала на «1001 ночь») – это не архив, а личные записи Анны Андреевны, о которых она, Ирина Николаевна, с самого начала доложила Суркову, и он сказал, что их, конечно, сразу сдавать никуда не надо… Она их в Пушкинский Дом не отдаст («хотя бы меня убили»), потому что там разбойничье гнездо; а будет стремиться отдать их в ЦГАЛИ. Тут же проговаривается: «Если вы приедете в октябре в Комарово, я вам покажу «Для Лиды» в «Лермонтове»». – Значит, в октябре тетради еще будут у вас? – «Конечно!»
Я спросила о сборнике Лениздата.
Оказывается, это… «Из шести книг». «У Ани есть экземпляр с пометками Анны Андреевны». – У меня тоже – сказала я. – И он использован в «Беге времени». Зачем же снова печатать сборник 40 года, когда есть 64-го, подготовленный автором?
В ее суждениях об архивах есть, быть может, некое рациональное зерно. Может быть, в самом деле Пушкинский Дом опасен? Однако какую чушь порет она о стихах!.. Полагает, что «Горькую обновушку / Другу шила я. / Любит, любит кровушку / Русская земля» – Гумилеву. «Почему вы так думаете?» – 1921 год. – Но ведь там написано: 28 штыковых… Разве его расстреляли штыками?
Полагает, что «Приговор» из Requiem'a – Лунину. – Да ведь Николай Николаевич был в это время на воле! Какой же «Приговор»? «Это сначала не называлось «Приговор». Это об их отношениях». – Но это было во время хлопот за Леву!
Я спросила, кому, по ее мнению, «Полночные стихи»?
– Толе.
– Но почему же в начале сказано: «Разлуку, наверно, неплохо снесу, Но встречу с тобою – едва ли»? Ведь с Толей она виделась каждый день…
– Сначала она думала об Иосифе…
Я ее спросила, почему, присутствуя на Комиссии, она не заявила, когда шел разговор об описи архива, что тетрадей она не отдаст. «Я вообще не хотела говорить о тетрадях». Я ее спросила, почему, когда я требовала листки «Для Лиды», она не написала мне прямо, что они – в «Лермонтове»? «Я не хотела в письме упоминать «Лермонтова '».
Одним словом, она хотела НЕ упоминать о существовании рукописей Ахматовой!
А начала она так: «у Анны Андреевны есть стихи «И всюду клевета сопутствовала мне…». Так вот, теперь – это моя судьба».
Я ответила: это потому, что вы не прямы, уклончивы…
Потом мы обе устали и пошли чай пить.
Потом она вывалила на стол груду фотографий, и я взяла себе «Будку», могилу, крест, и – потрясающую – там, где Толя и Иосиф у гроба. Какое там лицо у Иосифа!.. И еще одну – где Тарковский-Отношение Ирины Николаевны к стихам: она просила меня проверить стихотворение «Памяти Булгакова». Я сказала – у меня запись, а у Елены Сергеевны – автограф. Вы проверьте у нее. «Мне к ней некогда ехать».
Жалкая, темная, больная, неглупая, жадная.
Походя говорила гадости об Анне Андреевне:
– Она всегда выбивала меня из бюджета…
– Она всегда звала меня при других, чтобы дать деньги. – «Ира, вот тебе 100 рублей», а наедине и рубля не даст.
Когда я сказала, что Лева очень обидел Толю, Нику и Эмму Григорьевну, сказав, что опись будет «дорого стоить!» (в то время как они, разумеется, работали бы безвозмездно), она ответила:
– Это у него от Анны Андреевны: все мерить на деньги.
Мне сказал по телефону Толя, а потом написал В. М. Жирмунский, что Лева стал единственным наследником.
Худо это? Хорошо? Кто знает, что он сделает.
Жирмунский пишет, что Ирина Николаевна и Аня были у него, кое-что показали, и сообщили, что стихов в тетрадях «мало».
В ответ на эту ложь я послала ему список из 32 первых строк стихов, которые должны быть в тетрадях[242].
Он советуется со мной и Дедом относительно расположения стихов в томе «Библиотеки поэта». Я
