Записки об Анне Ахматовой. 1963-1966

советую давать отдельные сборники по папкам «Бега».

Сегодня я позвонила Суркову – впервые. Он был мил и понятлив – не знаю, искренне ли. Он тоже удивлен «описью» не стихов… Я сказала, что тетрадей много и стихов много и необходимо их добыть. Он согласился и сказал, что будет писать Ирине Николаевне, а потом надо, мол, обратиться к общественности. Сообщил хорошую весть – о втором издании «Бега». Но исправят ли там опечатки?

От Хренкова[243] никаких вопросов о «Поэме» нет, а есть холодное письмо с упоминанием, что хорошо бы мне приехать в Ленинград. Я ответила, что приеду может быть в октябре, а если что надо – пусть пишет.

16/Х 66 Многое.

Письмо от помощника Хренкова, который между прочим пишет, что у них много вопросов к «составителю сборника, Ане Каминской»… Вот до чего мы дожили!

Я ничего не ответила – буду говорить с Сурковым.

На днях была у меня некая Светлана Юрьевна из ЦГАЛИ, посоветоваться: Ирина Николаевна 20-го обещала привезти и продать им «1001 ночь» и еще какие-то тетради Анны Андреевны.

Я ей сказала, что они обязаны сообщить об этом Льву Николаевичу. Сказала, хотя знаю, что толку от этого не будет.

Итак, Ирочка торгует дневниками Анны Андреевны, ее жизнью…

Завтра приезжает Жирмунский. Покажу ему все, и если надо будет – перепишу и отдам.

17/X 6 6 Москва Жирмунский был весь день. От этого я, разумеется, больна, лежу в лежку.

Но разговор был толковый. Покончили мы наш спор о том, как издавать Б<олыпую серию > Б<иблиотеки> п<оэта> – по книгам (на этом настаивал Жирмунский) или по папкам «Бега» (сначала предложила я) так: первые книги, до «Тростника» – т. е. те, что действительно выходили как книги – давать исторически, книгами; начиная с «Тростника» – по папкам «Бега».

Я подарила ему копию «Для Лиды»; прочитала все стихи[244]; обещала дать перепечатать содержание «Бега времени», как книга была составлена ею и мною и списки стихов и дат, которые мне дарила Анна Андреевна. Составила ему список лиц в Москве, с телефонами и адресами – тех, у которых есть ахматовский материал.

Рассказала ему об Ирине Николаевне и ЦГАЛИ. Он думает, что будет суд. Оказывается Ирина Николаевна ему сказала: «все говорят о каких-то ненапечатанных 20 стихах Анны Андреевны. Придется нам с Аней сочинять стихи самим – от Анны Андреевны стихов не осталось». Когда Виктор Максимович попросил Ирину Николаевну – сидя у нее – показать ему какую-нибудь тетрадь, она сказала, что они «временно сданы в ЦГАЛИ».

Подарил мне три стихотворения, переписанные им из какой-то тетради 40-х годов Макогоненко.

Приложение 2

ТЯЖБА

В промежутке 17 июня – 7 ноября От моей последней встречи с Ахматовой в Москве и до первой встречи в Комарове

Из моего общего Дневника

23 июня 64 года. Пиво-воды В деле Бродского – просвет. Наконец-то мое письмо и Фридину запись прочел Черноуцан и обещал попробовать что-то сделать. Затем неожиданность: делом возмущен заведующий Международным отделом КГБ.

Я его понимаю: молодчики грубо работают.

Уже и левая итальянская печать выступила.

От Иосифа пришло очень хорошо написанное письмо к Руденко. Мы пошлем его в разные места.

Фрида приезжала из Тарусы и была на приеме в Управлении милиции с просьбой распорядиться послать Иосифа на ВТЭК. Ей сказали, что это может сделать Архангельск сам. И Коноша. Но Архангельск сам, увы! боится.

Иосиф на 3 дня ездил, с разрешения начальства, в Питер.

Из письма И. А. Бродского – Р. А. Руденко

Товарищ Генеральный Прокурор!

К сожалению, я не имею понятия о форме, в которой у меня есть право к Вам обратиться. Я знаю только, что мой приговор «обжалованию не подлежит». Я даже не знаю, есть ли у меня вообще данное право. Но я твердо убежден, что, как гражданин своей страны и как человек вообще, я имею право протестовать против того, что мне кажется несправедливым. Это человеческое право, и оно дается человеку с его рождением. Поэтому я обращаюсь к Вам….

Я начал работать с пятнадцати лет. Я был фрезеровщиком, кочегаром, фотокорреспондентом, санитаром, техником-геологом, матросом. Я хотел повидать мир, и мне это удалось. Все это время я писал стихи. В октябре 1962 года я заключил с Гослитиздатом свой первый договор на перевод стихов в сборнике «Заря над Кубой» и с тех пор по самое последнее время вел профессиональную переводческую работу… Именно это время: осень 1962 и весь 1963 год – именно это время, когда вышли две книги с моими переводами, когда мои оригинальные стихи были опубликованы впервые в журналах… когда Ленинградская студия Телевидения по моему сценарию сняла и выпускает сейчас на экран кинофильм – именно это время послужило впоследствии поводом для обвинения меня в «…невыполнении важнейшей конституционной обязанности честно трудиться на благо Родины и обеспечения личного благосостояния», – я цитирую судебное постановление.

Товарищ Генеральный Прокурор! Я знаю немало профессий. И считаю труд переводчика ничуть не менее достойным, чем труд кочегара. Больше того, это древний, как самый мир, труд. И я смею думать, что мой труд шел на благо Родине, ибо взаимопонимание едва ли не наивысшее человеческое благо…

Далее: я никогда в своей жизни не написал ни единой антисоветской строчки. Точно так же я никогда не писал порнографии. Точно так же я никогда нигде, ни с чьей помощью не устраивал своих «вечеров, где противопоставлял себя нашей советской действительности». Я выступал всего два или три раза по прямому приглашению Союза Писателей с чтением своих переводов…

На все это я указал суду, но никакого внимания на это обращено не было. Я просил суд также объяснить мне, в чем же я конкретно обвиняюсь. Ответа на этот вопрос я не получил. И потом в течение всего заседания суд занимался самым разнообразным поношением моей поэтической деятельности, хотя обвинялся я по вполне определенной статье и приговор мне был вынесен в соответствии с ней. Товарищ Генеральный Прокурор, это незаконно. Как литератору мне абсолютно безразличны мнения людей невежественных, с какой бы яростью они ни высказывались. Но в том-то и дело, что вся эта дикая свистопляска была устроена для того, чтобы отвлечь внимание от основной сути дела: я не виновен… Обвинять меня по Указу о тунеядцах – значит фактически игнорировать не только документы, скрепленные государственной печатью, но и самый закон. Обвинять меня в уклонении от общественно-полезного труда невозможно… И все-таки, вызвав в качестве свидетелей шестерых человек, которые по их же собственным словам никогда меня не видели, суд нашел возможным обвинить меня в «уклонении от общественно- полезного труда». Прежде всего, могут ли называться свидетелями лица, которые меня никогда не видели? Свидетелями ЧЕГО они в таком случае являются? Когда я спросил, на основании каких же материалов они решаются составлять обо мне свое мнение, судья запретил им отвечать. Я просил свидетелей указать мне, что именно дает им право обвинять меня в порнографии и антисоветчине: просил привести какой-либо пример. Сделать это никто оказался не в состоянии. Создавалось такое впечатление, будто они знают, что нужно сказать, но не знают, о чем они говорят. Кроме того, один из свидетелей, Воеводин, представил суду фальшивую справку, гласящую, что я не являюсь «ни поэтом, ни профессиональным литератором». Справка была выдана якобы от лица комиссии по работе с молодыми авторами при Ленинградском отделении СП; но присутствовавшие на суде члены этой самой комиссии заявили, что с ними данный вопрос никогда не обсуждался, заседания комиссии не было и такого решения она не принимала.

Один из свидетелей обвинения заявил, будто я обманным путем освободился от воинской службы, – это тоже ложь. После всего этого последовало полуторачасовое выступление общественного обвинителя Сорокина, которого я видел в первый раз, представлявшее собой совершенно разнузданную клевету по моему адресу, а также по адресу «сиятельных тунеядцев», как он сам выразился, имея в виду Чуковского и