выразительна, как художественное произведение. Жанр? Совершенно новый: документальная драматургия. Ничьей наружности нет – вообще никто и ничто не описывается, а все сосредоточено в репликах, все голоса слышны, как и подобает драме. Каждый персонаж характеризуется собственной речью. Явственно слышны: нарочитая грубость судьихи Савельевой; воинствующая глупость народных заседателей; дремучее невежество свидетелей обвинения; явная кагебешность «общественного обвинителя»; интеллигентность и высокая юридическая квалификация защитницы; интеллигентность и правдивость свидетелей защиты; интеллигентность и подлость секретаря «Комиссии Союза Писателей по работе с молодыми» – Евгения Воеводина113; угрожающие выкрики из недр зала – и чистый, спокойный, ясный голос Бродского. Голос человека, затравленного до отчаяния, но ни разу не изменившего ни своему призванию, ни правде. Спокойный голос; а ведь и друзья его говорили мне, будто он истеричен. Нет. Спокойствие и достоинство.
Из Фридиной записи ясно: обвинение в тунеядстве – вымысел, а главное – дневник шестилетней давности и какие-то двое друзей за решеткой. Друзья будто бы антисоветские, и дневник будто бы тоже. Сколько я ни читала стихов Бродского, а ни одной антисоветской ноты не услыхала. Да беда-то в том, что и советской ноты – ни единой. А успех огромный, особенно у молодежи – успех, не предусмотренный, не предписанный властью. Не предназначавшийся Бродскому по разверстке. Вот в чем причина причин. Тунеядство же – вымысел и притом ничем не подтвержденный.
Шла я и думала о Бродском, о суде – вот и в новое время та же постылая ложь! – но сквозь все эти мысли стояло передо мною Фридино лицо, как бывает в кино: наплывом и крупным планом.
Она приехала ко мне прямо с вокзала. Такой не видела я ее никогда. Всегда она радовала меня своей душевной устойчивостью, равновесием, и более того – каким-то детским весельем. А теперь одна сухость, краткость – словно весь мир, да и я тоже, чем-то перед ней провинился. «Фридочка, обедать хотите?» – Нет. – «Ванну?» – Нет. – «Хотите прилечь, отдохнуть?» – Я хочу только одного – доехать наконец до дому.
Фрида выложила в столовой на круглый стол свои записи: штук десять маленьких тетрадочек, таких, в какие школьники записывают иностранные слова для зубрежки. Прочитала их мне одну за другой. Удивительно: драма написана драматургом без помарок! Единым духом! Крупный Фридин почерк так и рвется на волю с этих крошечных страниц.
Теперь, сегодня, запись уже не в тетрадках… Ночами переписали ее Ника и Юля, без устали переписывают еще и еще: теперь уже, если мы будем обращаться в любую инстанцию – в Прокуратуру, в ЦК, куда угодно, – теперь эту запись мы приложим к каждому своему заявлению. Лучший экземпляр несу я Анне Андреевне.
Да, не отступает от меня Фридино лицо. Глаза – «круглые да карие, горячие до гари» – глаза на лице не видны, видны черняки под глазами. Черняки – ярче глаз! А ведь еще недавно одна Фридина приятельница, рассказывая о своем разговоре с нею, сказала: «Фрида подняла на меня свои фары».
Не впервые журналистка Ф. Вигдорова присутствует на неправом суде. Но привыкнуть, видно, нельзя. Каждое новое неправосудие заново окровавляет душу.
Фрида потребовала моего совета: вставлять ли по памяти или на основе чужих записей (там не она одна писала), то, что ею невольно упущено? Например, она упустила, не дослышала, как Савельева отказалась приобщить к делу письма и телеграммы в защиту Бродского. Как она не дала огласить их.
Я сказала – не стоит! Драма перенасыщена беззакониями. А вставлять с чужих слов не стоит114.
…И все-таки, вопреки своей воле, я, наконец, до подъезда Анны Андреевны дошла.
Анна Андреевна сама отворила мне дверь. Дома никого. Повела в столовую. Усадила рядом с собой на диван и сказала тихим голосом:
– Мы все ходим с ножами в спинах. Ардов в деле Иосифа ведет себя весьма двусмысленно.
Я спросила, что случилось, но она то ли не расслышала, то ли не пожелала ответить.
И вот перед нею на столе Фридина запись.
– Уберите! – вскрикнула она, чуть глянув на заголовок. – Неужели вы думаете, что я могу
Повернулась ко мне гневно. Да. Всегда забываем мы о ее болезни. Вот уж и Фрида сама не своя. А уж после двух инфарктов! И, главное, после т. Сталина, т. Ежова и т. Берии.
«А почему вы говорите про стихи «так называемые»?» – «Мы называем ваши стихи «так называемые» потому, что иного понятия о них у нас нет».
«А вы учились этому?.. Чтоб быть поэтом? Не пытались кончить вуз, где готовят… где учат…» – «Я не думал… что это дается образованием… Я думаю, это… от Бога…»
Я сунула запись в портфель.
Помолчали.
«Стойте, как следует! Не прислоняйтесь к стенам!.. Отвечайте суду, почему вы не работали?»
Да, хорошо, что Анна Андреевна этого не слышит – как слышу, сквозь Фридину запись, я.
– У вас с собой блокнот? – спросила Анна Андреевна. – Составим список тех моих стихов, которые мы сами из предосторожности не включили в «Бег». Я буду диктовать, а вы добавляйте.
Мы заговорили наперебой, и я писала:
Мы перебивали друг друга. Вспомнили, кажется, всё[130].
– «Здесь девушки прекраснейшие спорят», – сказала под конец Анна Андреевна.
Этого стихотворения я никогда не слыхивала. Анна Андреевна стала уверять, что она давно его мне читала. Нет. Не читала никогда.
– Не вздумайте записывать. Только первую строчку. Это, кажется, 1924 год.
Я и не думала. Я просто запомнила все четыре.
Закрыла блокнот[131].
– Пойду лягу, – сказала вдруг Анна Андреевна. – А вы дайте мне, пожалуйста, грелку.
Она легла, а я пошла в ванную и на кухню. Нашла грелку, вскипятила чайник. Положила грелку к ногам, накрыла Анну Андреевну пледом. Она лежала неподвижно, вытянув руки вдоль тела. Я сидела возле тихонечко. Казалось, она дремлет. Скоро пришли хозяева. Мне было пора. Да и Анна Андреевна почти спала.
– А хорошо, что мы все за него хлопотали, – сказала она, внезапно подняв веки.
– Для нашей совести хорошо?
– Нет. Хорошо потому, что правильно.
22
Открыла мне сама. Из передней дверь направо закрыта – и оттуда шумные голоса: у хозяев гости.
Анна Андреевна повела меня по коридорчику вперед и налево. Маленькая уютная комната – Машина? Танина? – не знаю. Та самая, в которой я уже была.
Полутьма. На столике возле тахты изогнутая лампа. Поверх абажура накинут красивый темный платок.
– Это я нарочно взяла у Тамары Владимировны, чтобы ваши глаза отдыхали, – сказала Анна Андреевна.
Я была тронута, хотя и удивлена внезапностью этой заботы.
Сначала о Бродском. Она сказала, что в Ленинграде, в «Смене», появилась на днях статья под заглавием «Тунеядцу воздается должное».
– Я ее, конечно, не читала, но легко могу себе представить, – сказала Анна Андреевна115.
