жаждут моей крови. А вдруг наше новое правительство с ними подружится?.. Какая же тогда моя поездка на Запад? В Сицилию, в Лондон? Между прочим, всё это предсказано у меня в «Китежанке»:
Прочитала мне два четверостишия: одно о встречах, которые горше разлук, а второе – вот оно:
Не странно ли, что строки эти написаны теперь, то есть
– Надеюсь, встреча наша с Иосифом будет веселой, счастливой, – сказала она. – Только бы поскорее… Все радиостанции мира кричат об освобождении Ивинской и Бродского. Для того ли я растила Иосифа, чтобы имя его стояло рядом с именем этой особы… Ладно, приеду в Италию, потом в Оксфорд – и объясню им who is who[164].
Боюсь, не удастся. Поэзия сильнее правды. Боюсь, Ивинская всё равно войдет в историю как звезда любви, как муза великого поэта… Как Лара из «Живаго».
– Нет, не так, – ответила, подумав, Анна Андреевна. – Она войдет, как Авдотья Панаева, обокравшая первую жену Огарева. Так175.
Заговорив о Бродском, она стала выспрашивать у меня подробности о Поликарпове – о приезде его в Переделкино к Деду176. В общем про это она уже наслышана, а теперь просит «не в общем». Что ж! Губы у Деда были серые, и когда мы с Фридочкой поднялись в кабинет, он почему-то лежал, и лежал в странном виде: не в халате, не в рабочей своей курточке, а в синем парадном костюме, при галстуке. Подвинулся и нас попросил сесть у него в ногах. Ну и дальше: Поликарпов ему объяснял, что будто бы только с его именем, с его, Чуковского, заступничеством они считаются, а вы, Корней Иванович, за кого, дескать, заступаетесь? Ну и дальше запустил обычную шарманку: подстрочники, попойки, под всем этим, там, в глубине, грязь.
– Бесстыдники, – сказала Анна Андреевна. – Чуковскому который год пошел? Восемьдесят третий? Бесстыдники!
Я сказала, что сперва испугалась: Дед лежал странно, косо и «не в ту сторону», то есть головою не там, где подушка, а наоборот, и, главное, – губы, губы! – но он вдруг выпрямился, сбросил ноги на пол, притопнул башмаком и, форся перед нами, сказал:
– Он требует, а я ему – кукиш!.. Идемте вниз ужинать!
Между тем, Анна Андреевна уже не слушала меня. Она пристально глядела в окно. Ей так не терпелось понять, кто это пожаловал в Будку – что она встала, с нежданной легкостью прошла в переднюю, отворила дверь на холод – прямо на крыльцо. Оказалось: Натан Альтман с женой. Меня поразило, с каким ужасающе безобразным акцентом говорит он по-русски, и в какой степени жена его, вопреки прославленной красоте и элегантности, решительно лишена обаяния. Начался разговор о поездке в Италию, о премии, о художественных сокровищах Рима, об Оксфорде. Анна Андреевна веселая, даже, я сказала бы, радостная. Никаких тебе трагических четверостиший о встречах, что разлуки тяжелей.
Я ушла.
Развернула газету. Прочла заглавие. Анна Андреевна негодующе на меня поглядела.
Я умолкла.
– Купался? С Прокофьевым? Это в газете? Я не ослышалась? Поэт воспевает свое купание с Прокофьевым?
Она сердито взбила подушку, сердито поставила ее дыбом и села, на нее опираясь.
– Вы, кажется, собираетесь мне
– Да. Для смеху.
– Нечему тут смеяться. Дурной знак: Прокофьев стоит твердо.
Разумеется, для Иосифа и для нас знак дурной. (О поэзии не говорю.) Воспет зачинщик беды. Прокофьев состоит при Толстикове, а Васильев – при Прокофьеве.
Чтобы отвлечь Анну Андреевну, я начала расспрашивать ее о вчерашних гостях. Мне показалось, вчера она была им рада. О Натане Альтмане и жене его.
– Альтман мой старый друг… Не могу же я не принять жену моего друга!.. И – забавно! Стишки в «Литературной России» в честь Прокофьева – знак дурной. А приезд ко мне Ирины – хороший. Эта дама – вернейший барометр. Она никогда не удостоила бы меня визитом, если бы акции мои в глазах начальства не поднялись.
Завтра Анна Андреевна уезжает в Ленинград, оттуда в Москву, оттуда в Рим.
Выдержит ли сердце? Да и Нины Антоновны рядом не будет. А всякая другая – хуже.
Анна Андреевна прочла мне новое из «Пролога». Восхитительное!
– «Пролог» живет здесь, в этом доме, – сказала она. – Чуть только я сюда возвращаюсь, он за меня берется. Боюсь, Италия ему помешает… Одна тамошняя возможная встреча, – Анна Андреевна многозначительно помолчала, – одна встреча может повернуть весь сюжет.
Я не спросила – встреча с
– Понимаете? Встреча с тем, кто может дать новый материал для одной из сюжетных линий.
Мне было пора.
– Жаль, что уезжаю, так и не дождавшись Иосифа, – сказала Анна Андреевна.
Уезжает завтра вечером. Просила днем зайти проститься… До отъезда за границу она еще поживет в Ленинграде, потом в Москве – быть может, еще и успеет увидеться с Бродским.
От прогулки она снова наотрез отказалась. Сил нет, да и, кажется, я оторвала ее от работы. Она за письменным столом. Приход мой был некстати.
Однако она не сразу меня отпустила. И состоялся, наконец, давно желанный мною разговор о «Беге времени». Радости он мне не принес.
Я не спрашивала. Анна Андреевна заговорила о «Беге» сама.
– Минна Исаевна Дикман просила меня познакомить ее с вами. Но я эту просьбу тактично отклонила. Не хочу, чтобы вы с нею встретились. Я более сговорчива, чем вы, и на многое уже согласилась. Вы – не согласились бы.
Дикман? Не сразу я вспомнила: Минна Исаевна Дикман работает в Ленинградском отделении издательства «Советский писатель» и редактирует сборник Ахматовой «Бег времени».
– Она уже выкинула 700 строк, – пояснила Анна Андреевна, – и я не сопротивлялась.
В этих ее словах всё меня рассердило. И то, что она не сопротивляется. И, с другой стороны, то, что она заподозрила меня в каких-либо притязаниях. Не такая уж я нескладная дура, чтобы проявлять упорство более упорное, чем сам автор, быть более монархисткой, чем сама монархиня. Воюю я с редакторами, это правда, но из-за собственных своих рукописей, а если случается из-за чужих, то только в границах авторской воли. Быть более неуступчивой, чем Анна Ахматова, – людей смешить.
Но 700 строк! 700 ахматовских строк! От злости я даже не спросила – каких?
– Я согласилась бы и на 800 и на 1000, – продолжала добивать меня Анна Андреевна, – если бы не память о вашем зрении, загубленном при моем непозволительном участии.
Помолчали. Трудно заговорить после таких вестей. Да и не нужна мне жалость к моему зрению. Да и не только из-за моего зрения она согласилась. Я сказала, что здесь, в Комарове, не читаю и не пишу ровно ничего, кроме писем, и в этот свой приезд дала полный отдых глазам. Гуляю, ем, сплю и ничего не делаю – впервые, может быть, в жизни.
