Солженицына не отправили в лагерь, а изгнали из страны. Сахарова из Москвы отправили в город Горький.
От тюрьмы и лагеря их обоих спасло нобелевское лауреатство.
Расправа с Сахаровым началась, когда в конце 1979 года советские войска безо всяких на то оснований и поводов вторглись в Афганистан. Тогда Сахаров поднялся во весь свой высокий рост и громогласно, на весь мир, объявил вторжение преступным.
22 января 1980 года машина, в которой Андрей Дмитриевич ехал на свою постоянную работу в ФИАН, была остановлена, Сахаров задержан и отвезен в прокуратуру. Оттуда ему позволили позвонить жене. Он сказал ей: «Тебе разрешено остаться в Москве или по собственному желанию ехать со мной. На выбор». Елена Георгиевна наскоро собрала необходимые вещи и присоединилась к мужу.
Владимир Николаевич Корнилов, услыхав черную весть по радио, позвонил мне и предложил поехать на Чкаловскую, проведать Руфь Григорьевну, мать Елены Георгиевны. (В свое время сама она отсидела 20 лет в сталинских лагерях.)
Минут через двадцать мы были уже там. Руфь Григорьевна и невеста Алеши Семенова, Лиза Алексеева, жившая у них, только что вернулись с аэродрома. Пусто. Кроме нас, из друзей пока никого. Обе женщины еще не опомнились от совершившегося. В квартире после срочного отъезда хозяев не прибрано. Мы не понимали, о чем спрашивать, что говорить и чем утешить. Шепотом советовалась с нами Руфь Григорьевна: что делать с бумагами Андрея Дмитриевича? Ждала обыска. Не унести ли их нам? Но проект этот был единогласно отвергнут: если бы мы взяли бумаги, у нас отняли бы их тут же на улице. Дом окружен шпиками. Скоро обеих женщин, еще не опомнившихся, начали осаждать иностранные корреспонденты… А мы ушли подавленные и потрясенные.
Через несколько дней (а может быть, уже в тот же?) девять человек – из них помню Владимова, Войновича, Корнилова и себя (остальные имена позабыла, но помню: всех нас было девять) – написали протест против беззаконной высылки Сахарова, написали для Самиздата и западной прессы. Разумеется, это не привело ни к чему.
В Горьком Андрею Дмитриевичу и Елене Георгиевне предоставлена была на первом этаже четырехкомнатная квартира со всеми удобствами, даже с балконом. Но при этом два неудобства: отсутствие телефона и постоянное присутствие дежурного милиционера у самой двери. В сущности, жили они не под надзором, а попросту под домашним арестом. Выходить, впрочем, из благоустроенной тюрьмы разрешалось, но под неотступною слежкой.
Думаю, основным бедствием в сосланной жизни Андрея Дмитриевича была охота за его рукописями. Рукописи изымали из квартиры, устраивали обыски, а когда Андрей Дмитриевич, уходя из дому, стал брать их с собой в сумке, чтобы с ними не разлучаться, – тогда разбойничьими средствами все равно уворовывали. Отнимали прожитую жизнь.
Официально было объявлено: «Академик Сахаров сослан в город Горький, закрытый для иностранцев». Не добавлялось: закрытый для друзей и знакомых. Изредка разрешалось навещать Сахарова его родным и еще реже – физикам из ФИАНа. Для остальных – запрет… Помню, как попыталась съездить в Горький Мария Гавриловна Подъяпольская. На вокзале в Москве, узнав ее, ей попросту отказались продать билет.
Тут начался новый этап моего общения с Андреем Дмитриевичем. Из личного он перешел в письменный. С его стороны это были поздравительные телеграммы – Новый год, день рождения, «поздравляем с французской премией «Свободы»», «получил такую-то, посланную вами, книгу, благодарю». Это были открытки, написанные рукою Елены Георгиевны и подписанные «Андрей – Люся», или «Люся – Андрей», и, наконец, довольно длинные письма Андрея Дмитриевича. Разумеется, я писала как можно чаще. Мы сознавали, что письма идут через Лубянку, и это наносило большой ущерб содержанию нашей переписки.
Расскажу сначала об одной телеграмме. Она вызвана была попыткой Сарры Эммануиловны Бабенышевой повидаться с Сахаровым в Горьком. Приехала туда, захватив с собой подарок: любимый Андреем Дмитриевичем сухой шоколадный торт. Встретивший ее у дверей дежурный незамедлительно переправил ее в милицию (благо, напротив) на допрос: зачем, почему, с какой целью она приехала. «Повидаться с друзьями». Ей купили обратный билет в Москву. Она уехала, взяв с участкового начальника обещание, что торт будет от имени приезжей доставлен адресату. Через несколько часов я получила телеграмму от Сахаровых: «Грустно едим торт без Сарры». Торт был передан по назначению, московского же адреса Сарры Эммануиловны они не знали, но хотели с благодарностью известить нас, что о ее приезде осведомлены. Нам тоже было важно узнать, выполнил ли начальник свое обещание.
Приведу несколько примеров из драгоценных писем Андрея Дмитриевича.
«…Если я чувствую себя свободным, то в частности потому, что стараюсь в своих действиях исходить из своей конкретной нравственной оценки и не считаю себя связанным ничем, кроме этого», – писал он в одном письме.
А в другом, гораздо позднее:
«…Больная спина и межреберная невралгия давно в прошлом, вообще мне в этом году относительно повезло по сравнению с тем, что было три года назад. Но если так будет повторяться каждые три года моего пребывания в Горьком, я долго не выдержу (это моя любимая шутка, и если я Вам ее уже писал, простите) …»
Эту «шутку» он писал впервые и это была единственная полученная мною от него жалоба.
Приведу еще один отрывок – из письма, посланного в отсутствие Елены Георгиевны:
«Отвечаю с некоторым стеснением на Ваши «бытовые» вопросы.
Я не болею, т. е. в основном здоров. Картошку, свеклу, капусту, морковь, яблоки, гранатовый сок, хлеб, конечно, я ношу себе сам – кто же еще – но не пудами, так что это не предмет для беспокойства; также сам ношу в прачечную крупные вещи (вызвать на дом мы не имеем возможности) и стираю мелкие, подметаю и мою пол и т. п. – все это меня совсем не затрудняет. Я давно умею готовить такие блюда, как щи из свежей капусты, картошку, мясной суп, гречневую кашу, и, конечно, – ежедневную вареную свеклу, и еще кое- что…»
А вот другой отрывок, пожалуй, самый существенный:
«…Я сказал – будем надеяться, и сразу вспомнил разговор с одним замечательным литовцем ночью в Вильнюсе после суда над Сережей8. Он сказал (приблизительно) – хорошо жить, когда есть надежда. Но надо научиться жить и когда никакой надежды нет. Все же я думаю, что он не совсем прав – просто сильные люди переносят в трагической ситуации предмет своих надежд в иную, более идеальную (или наоборот) плоскость…»
3
И вот началось пятое действие драмы.
Сначала осенью 1981 года, они оба, Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна, объявили голодовку с требованием визы в Америку Лизе Алексеевой к ее жениху. Длилась она 17 дней и совершенно изнурила обоих. Своего они, однако, добились: Лиза получила визу и уехала.
Следующая голодовка началась в мае 1984 года. Андрей Дмитриевич потребовал, чтобы Люсю отпустили в США для свидания с родными и лечения. Совершалась она при обстоятельствах трагических: Елена Георгиевна – под следствием, а он насильно отвезен в больницу и подвергнут мучительному физически и унизительному морально насильственному кормлению.
И то же весною 1985 года – относительно него вторично. Он еще раз объявил голодовку и снова был насильно отправлен в больницу, снова не сдался и снова подвергся принудительному кормлению.
В одну из этих смертельно опасных голодовок, о которых мы, москвичи, могли только смутно догадываться, не имея вестей из Горького, случилось вот что. За время ссылки Андрея Дмитриевича возник у нас обычай посылать в Горький ко дню его рождения подарки – очень скромные, кто что придумал, кто что мог. К ежегодному 21 мая. Так поступили мы и в мае 1985 года. Обычной ответной телеграммы не последовало. Но примерно через неделю Лена Копелева, соседка и друг Сахаровых, внезапно получила по своему адресу фанерный ящик, в котором оказались аккуратно уложены все наши подарки. Мы головы себе ломали, что это может означать. На ящике стоял обратный адрес отправителя: «г. Горький, проспект Гагарина, 214, кв. 3, Елена Боннэр». И наконец кого-то осенило: адресата, чей день рождения мы празднуем, нет дома. Его увезли. Куда? В тюрьму? Или снова в больницу, где его увечили, а не лечили?
