говорила, что иногда, продолжая вести беседу, продолжает писать стихи. Иногда я и сама слышала в общем разговоре ее невнятное гудение. Расслышать мысли Андрея Дмитриевича сквозь его одинокость я, разумеется, не могла. Но я уверена, глядя на него среди шумного общего разговора, что в нем совершается даже и в общем хоре глубокая и одинокая духовная работа. Окруженный людьми, он наедине с самим собой, решает некую математическую, философскую, нравственную или общемировую задачу и, размышляя, задумывается глубже всего о судьбе каждого конкретного, отдельного человека. И тут мне представляется уместным вспомнить один из рассказов Зощенко. На поминках грубо обошлись с человеком. Автор говорит, раздумывая о случившемся, что при перевозке стекла или машины владельцы чертят на них «Не бросать» или «Осторожнее». Далее Зощенко рассуждает так: «Не худо бы и на человечке что-нибудь мелом выводить, какое-нибудь там петушиное слово – «Фарфор» или «Легче», поскольку человек – это человек».
Мне кажется, Андрей Дмитриевич в разные периоды своей жизни и очень по-разному, но всегда искал «петушиное слово» для всего человечества и для каждого человека: «Осторожнее! Бьется!»
Подумать только, в стране, где любой человек ценился не дороже мухи! Да еще хорошо, если как муху – хлоп и нету! А то еще попадется в руки мальчишке, которому доставляет удовольствие, прежде чем хлопнуть, оборвать ей крылышки и лапки – в этой стране и во всех странах мира потребовать отмены смертной казни и напомнить о каждом человеке: осторожнее! бьется! Сомневаюсь, чтобы Андрей Дмитриевич читал рассказ Зощенко, но при всяком неправедном насилии над человеком взывал к властям и миру: осторожнее! бьется!
Из этих поисков и выросла его, уже много раз описанная – им самим и другими – незабываемая громогласная правозащитная деятельность. Деятельность эта притягивала людей. У него за столом я встречалась с его последователями и сподвижниками: Софьей Васильевной Калистратовой, Татьяной Михайловной Великановой, Марией Гавриловной Подъяпольской, Татьяной и Сергеем Ходоровичами, Юрием Шихановичем, Ларисой Богораз, Саррой Бабенышевой, с матерью Щаранского – пожилой женщиной, чье лицо могло бы служить изваянием неколебимого достоинства и несокрушимого материнского горя, с Борисом Альтшуллером и, всего один раз, на ходу, мельком – с физиком Юрием Федоровичем Орловым, основавшим в 1976 году первую Хельсинкскую группу. (В следующем году, даже после ареста Орлова, группа продолжала работать.) Встречалась я там часто с давно мне знакомыми писателями Владимиром Корниловым, Владимиром Войновичем, Львом Копелевым. Всех не упомнишь и не назовешь.
Судьбы этих людей были круто и разнообразно неблагополучны. От тюрьмы, психиатрической лечебницы, лагеря, вынужденной эмиграции до таких сравнительно легких, но вовсе нелегких наказаний, как утрата работы – превратить ученого в дворника или исключить профессионального писателя из Союза писателей с запрещением печататься.
Вокруг Сахарова было – стараниями КГБ – образовано некое минное поле: ступишь на него – и так или иначе подорвешься. Постоянная, наглая, демонстративная перлюстрация писем – к нему, от него и ко всем окружающим; вечное подслушивание телефонных разговоров; регистрация встреч с иностранцами, да и вообще – с кем угодно; анонимные угрожающие письма. Проникая в квартиру в отсутствие хозяев, ничего не унести, но испортить холодильник или пишущую машинку или растоптать сапогами выдернутое из шкафа платье. Знай, мол, помни каждую минуту, что мы здесь хозяева!
Неотступная, постоянная слежка. Приведу такой случай. Я написала тогда – в 1973 году – статью «Гнев народа» о фиктивном, подстроенном властями, будто бы всенародном бурном негодовании против Пастернака, Солженицына и Сахарова. Прежде чем распространить статью в Самиздате и переправить на Запад, я хотела прочитать ее Андрею Дмитриевичу и Елене Георгиевне. Оба приехали к нам в Переделкино. Я читала, а моя дочь пекла на кухне пирог и готовила салат. И вдруг в кухне потемнело. Тьма в ясный день. Против окна на улице остановился большой фургон с надписью «Доставка мебели населению». Он стоял против нашего дома все то время, пока супруги Сахаровы были у нас. Мы потом, и не сразу, догадались, что это был фургон с подслушивающим устройством… такие устройства, только крохотные, работали, разумеется, и в квартире на улице Чкалова.
Однако упорная правозащитная деятельность Андрея Дмитриевича Сахарова бесстрашно продолжалась.
«…Я вижу и слышу Андрея Дмитриевича Сахарова, – писала я в одном из своих открытых писем, – упорно стоящего перед закрытыми дверьми открытого суда, где подбирают уголовные статьи наказания за мысль, и с кроткой настойчивостью повторяющего в лицо охраннику одни и те же слова:
– Я академик Сахаров… Член Комитета прав человека… Я прошу допустить меня в зал.
Его не пускают. Ведь он не только физик; он и его друзья – знатоки советских законов; он может, выйдя из зала суда, рассказать людям, как законы эти нарушаются. Он может нарушить главный закон нашей жизни; не тот, который записан в Конституции, а главный – «закон сохранения немоты»».
В зал суда пускали только родных, да и то не всегда. И почти всегда вокруг судебного помещения сталкивались демонстрации. Это были, во-первых, сочувствующие подсудимым, во-вторых, искренние ненавистники их и, главное, подосланные провокаторы. Начиналась свалка, милиция тащила сочувствующих в милицейские автобусы, волочила грубо, иногда по земле, заталкивала их в машины, избивала – случалось это и с Еленой Георгиевной, и с ним самим.
Сильнейшим орудием Сахарова в осуществляемых им протестах были голодовки. Он голодал за освобождение Буковского, пытаясь привлечь внимание мира ко всем политическим заключенным в Советском Союзе, без различия убеждений, – всех, кто позволял себе самостоятельно мыслить и не скрывать своих мыслей, всех творцов Самиздата или Тамиздата, всех хранителей запретного. Он хотел привлечь внимание мировой общественности к ужасам, творящимся в наших тюрьмах, лагерях, психиатрических лечебницах. Между тем у Андрея Дмитриевича смолоду было тяжко больное сердце. Каждая голодовка вредила и без того подорванному здоровью. Но он сознательно отдавал разрушению собственное сердце, спасая сердца других. Спрашиваешь его бывало: «Андрей Дмитриевич, как вы себя чувствуете?» – «Отлично, – неизменно отвечал он. – Я здоров, а у такого-то в лагере сотрясение мозга, а у Люси болят глаза».
О нем вполне можно сказать, чуть переиначив строки из поэмы Пастернака:
Александр Исаевич Солженицын и Андрей Дмитриевич Сахаров расходились в своих философских, исторических и политических воззрениях. Но оба глубоко уважали друг друга. И, разумеется, Александр Исаевич не раз публично выступал в защиту Сахарова. И, разумеется, Сахаров сразу вступился за своего инакомыслящего современника, чуть только под вечер 12 февраля 1974 года в городе разнесся невнятный слух об аресте Александра Исаевича. О том, что случилась беда, я узнала очень быстро из одного полуконспиративного телефонного звонка и сразу отправилась в Козицкий переулок на квартиру жены Солженицына, Натальи Дмитриевны. Приблизительно около часу назад в квартиру вошли 8 человек милиционеров и увели Александра Исаевича. Куда? И что с ним будет дальше? Тюрьма? Лагерь? Ссылка? Квартира постепенно наполнялась друзьями, тревога росла. Вскоре приехали Елена Георгиевна и Андрей Дмитриевич. Все мы собрались на большой просторной кухне, и я, сидя неподалеку от Сахарова, была свидетельницей или, точнее, невольной слушательницей телефонных звонков. (Андрей Дмитриевич, уходя из дому, имел обыкновение оставлять телефон того, к кому шел. На этот раз это был телефон Солженицыных.) Андрей Дмитриевич брал трубку. Спрашивали его. Я слышала вполуха.
– Доктор Сахаров, – говорили ему на ломаном русском или английском языке, – мы приглашаем вас прочесть доклад на…
Андрей Дмитриевич не дослушивал.
– У нас несчастье… Арестован Солженицын… Передайте миру, – громко говорил он и клал трубку.
А через несколько минут опять звонок. И снова – предложение Сахарову куда-то приехать и где-то выступить с научным докладом. И снова недослушивающий ответ:
– У нас беда… Арестован Солженицын… Известите мир.
Потом он присел к столу и написал краткий и гневный
протест. Многие подписывались вослед ему, в том числе и я.
2
