Читаю следующую вещь Солженицына «Не стоит село без праведника». Правдиво, сильно, умно – а чего-то (для меня), чего-то пронзительного – нет. Читаю вяло, с трудом.
Впрочем, ведь я и «Илиаду» Гомера читаю вяло, с трудом.
Неинтересно. Кое-что (не существенное) верно; многое – неверно совсем. Например. У меня интеллигентка (плохая) Софья Петровна думает:
«Деда Мороза прикрепила она удивительно эффектно». Ему не нравится слово «эффектно»! Да ведь это она – не я.
Или: «ее кооптировали в местком» – кооптировали. Да ведь она так радуется «вумным» словам!
Верные замечания мелкие жизненные; хотя главное жизненное совершенно неправильно: «как же она не понимала»? И не верит в конец.
Вероятно, это потому, что он не нашего поколения. Человек 20 из тех, что
Сколько я таких помню – тупиц! – ведь они-то и заставили меня взяться за перо.
Ясный, твердый, молодой, сильный3.
Но – актерский! Модуляции провинциального актера; безвкусные, провинциальные…
Мощная проза. Я не думала, что он такой силач. Краткость и мощь. Губы верблюда! Ужас ослика! Вышки! Кирпичи!
Но – совсем чужой мне.
Любит Есенина – а я нет.
Любит церкви – а я нет.
Думает, что колокольный звон подымает людей, – а я нет.
Ему в деревне не хватает церкви, а мне электричества.
Кроме того, он законченный, решивший, нашедший, а я…
Я сбежала вниз – нету его.
Он стоял на крыльце.
Первое впечатление: молодой, не более 35 лет, белозубый, быстрый, легкий, сильный, очень русский.
Второе – нет, он гораздо старше; и кожа на лице усталая; и лицо чуть одутловатое; и волосы редкие. Болезненный. Но одно остается в силе: очень русский. Светло-голубые глаза, неопределенного цвета волосы. Шофер? Монтер? Никакого южного акцента нет, но
Он пробыл долго, часа 4, гуляли по саду под дождем, обедали. Он внезапно почувствовал, что где-то в груди жмет – лежал у меня в комнате, я ему дала валидол. Говорит, что сердечный приступ – впервые.
Главное ощущение от него: воля, сила. Чувствуется, что у человека этого есть сила жить по- своему.
Рассказал о своем романе, который лежит в сейфе «Нового Мира».
Решено до времени сохранить его неоконченным, потому что сейчас не надеются его пробить. Ждут удобного времени.
Твардовский в восторге, Дементьев и Закс в смятении.
Для осуществления всех литературных планов ему нужно, – говорит он, – 10 лет спокойной жизни.
Когда его звали на симпозиум в Ленинград, он попросту ушел из дому.
Сказал, что написал «наверх» о неправильной системе в теперешних лагерях.
С помощью О. Чайковской5 хлопочет о пересмотре дела какого-то своего друга.
– Но вообще – не могу заниматься всем, о чем мне пишут. Иначе не буду работать.
О школе: надо переменить всю систему воспитания. До 16 лет человек растет в сознании, что ничто не наказуемо. Вызывают мальчишку на педсовет. «Ты что же это, Зимаков, учительницу матом обложил, на учителя плюнул?» – «А что мне с вами!» – повернулся и пошел. Ни наказать, ни исключить нельзя. Зато исполнится ему 16 – и тут он узнаёт, что все наказуемо, и еще как! Получить 10 лет ничего не стоит.
К. И. рассказал ему, что пишет сейчас о Зощенке. Солженицын сказал, что не любит его («грубый юмор»), а впрочем, почти не читал.
Сам он родом из Ростова, но терпеть не может этот город. Самое мучительное – язык… И лица у людей жестокие. В трамваях, в очередях ругань страшная: чтобы тебя стукнуло головой, чтобы мозги повыскочили и т. д. «Я всю жизнь хотел жить в средней России, в Подмосковье, и вот только после отсидки попал в Рязань. Это мне по вкусу».
Рассказал, что письмо одной американки, брошенное в Ленинграде, шло к нему в Рязань 25 дней.
Карпова6 вернула ему сборник рассказов – (три: «Иван Денисович», «Матренин двор», «Случай на станции…») под тем предлогом, что ««Матренин двор» критиковался в печати», а без него два рассказа – это не книжка.
Ловко.
Беда: 7/IX он взял из «Нового мира», из сейфа, 3 экземпляра своего романа и отвез друзьям. 11/IX там был обыск… Искали у хозяина какие-то теософские сочинения – всерьез? или для виду? неизвестно – и напоследок спросили: «А что в этом чемодане? белье?» Хозяйка ответила правду.
Они унесли чемодан.
– А роман мой обладает большой убойной силой, – говорит Солженицын. – Теперь они его читают.
Один экземпляр он сейчас же снес в ЦГАЛИ. Не знаю, по правде, зачем… Ведь ЦГАЛИ – это то же министерство.
В Рязани житье ему плохое. Квартира в старом, развалившемся деревянном доме, напротив – база или склад, где бывает 40–50 грузовиков в день. Жить нельзя.
Он хотел перебраться в Обнинск. Жена его прошла там по конкурсу в каком-то институте. Но начальство отклонило ее принятие – всякими ухищрениями: Обнинск, как и Рязань, ненавидит Солженицына. (Разумеется, не население, а начальство.) И ненавидит не по приказу свыше, а из глубины души.
Рассказал, какие о нем распространяются слухи – нарочно, начальством.
Сначала Павлов7 заявил, что он уголовник.
Теперь инструкторы сообщают слушателям, что он был в плену, что он – власовец, что он был полицаем…
Арестованы – уже довольно давно – Синявский (автор предисловия о Пастернаке) и переводчик Даниэль. Их обвиняют в том, что они – Абрам Терц8.
Всюду ищут самиздат.
У нас живет Солженицын. (В Колиной комнате – Коля в Венгрии.) Дед его внезапно пригласил. Он приехал и живет совершенно невидно и неслышно. Целыми днями сидит у себя в комнате за плотно закрытой дверью. Выходит только в сад и бродит один по участку. С нами видится только за едой. Правда, сегодня в 5.30 он собирался читать нам свои стихи, но Дед позабыл об этом и разрешил приехать Заходеру.
