Трудно писать. Я лежу. Температура 37.8. И главное, один глаз не видит, будто муть какая-то перед ним или пятнышко. Всё кажется, что стекло очков запачкано, я протираю, но без толку. Снимаю их совсем – невозможно писать. Надеваю – опять нельзя. Концы строк загибаются.
Сегодня уже не так мучительно: я часов восемь читаю стихи – они написаны более крупным шрифтом.
К 15-му надо подборку стихов.
В субботу я была у Симонова, просидела в редакции целый день, добилась всего: и того, чтобы он слушал толком, не отрываясь, и того, что принял все мои предложения по стихам, и отменил рецензию Сашина – и того, что крашеная редакторша весь день смотрела мне в рот – и того, что Раковская{4}, передавая мне чью-то рукопись, ядовито сказала:
– Так как вы теперь ведаете стихами, то…
Под конец я все и всех путала: спутала Николаеву с Некрасовой (фамилии), Жарова с Уткиным{5}. Ушла с пудом новых стихов под мышкой – Ушаков, Заболоцкий (переводы), Шубин{6} и пр. и пр. Я уже знала, что больна, но крепилась.
Кровоизлияние в сетчатку правого глаза.
Нельзя ни читать, ни писать по крайней мере месяц.
Звонил Симонов. О здоровье: «Если вам что-нибудь будет нужно – мы вам устроим». И тут же сказал, что пришлет мне рукопись Героя Советского Союза Борзенко {7}.
Он не может себе представить, что я действительно больше не чтец.
И я не могу.
Дома беспокойства и разговоры о санатории.
Условились с Симоновым встретиться послезавтра.
Весь день лежала.
Потом Тусенька. Читала мне стихи для «Нового Мира». Укрепила меня в моих намерениях насчет Ушакова.
Потом заехал С.Я., веселый и напористый, как бывало, и повез меня к себе.
Читал много своего. Правил перевод «Веселых нищих» {8}.
Я попросила стихов для «Нового Мира» – лирических. Дает, но мне не понравилась фраза: «Может быть, Симонов мне бы сам позвонил»? С ним, как всегда, будет много хлопот, но игра стоит свеч.
Да. Был Борзенко с колоссальной рукописью. Симонов сказал ему, что, если мне понравится, – будут печатать, нет – нет. «То, что она думает, то и я думаю», – сказал он. Ого!
Это не точно (!) и это зря.
Я сказала, что буду читать только через месяц. Он все же оставил рукопись.
Высокий, очень красивый и, кажется, неумный, т. е. элементарный…
Сашин мне эту рукопись бранил – но верно это или нет? вот вопрос.
Глазу явно хуже.
День неудач. Все через силу и все зря.
К половине первого пошла в «Новый Мир». Люшенька меня провожала, несла папки со стихами. Но Симонов не пришел, хотя и назначил мне в это время. Не пришел и не позвонил.
Нивинская сразу увела меня в соседнюю комнату и стала читать поэму Ковынева{9} – очень плохую, выдавая ее за хорошую. А это просто острословие, вне всякого лирического чувства. Умирает ребенок – глаза его автор сравнивает с потухающими окурками. Экий прохвост.
Сама Нивинская понимает мало, но дает себя убеждать. Не любит Твардовского, любит Ушакова. А что можно любить в Ушакове – в этой искусственности, в этом холоде? Глупости.
Пришла домой смертно усталая. Что-то еще со мной, кроме глаза. Но что?
Пришла, полежала и решила обзвонить по телефону поэтов, от которых журнал ждет стихов для лирической подборки. Начала, конечно, с Пастернака, ожидая радость.
А дождалась другого. Оказывается, Симонов обещал Борису Леонидовичу аванс за прозу – десять тысяч рублей. Это было уже две недели назад. И с тех пор ему не позвонил. И Б. Л. просит ему передать, что если журнал не окажет ему этой материальной поддержки, то он не даст ни строки стихов.
Легко сказать – передай. Я всячески желаю уладить этот конфликт, желаю, чтобы Борис Леонидович получил десять тысяч (даже если журнал не может печатать его прозы – все равно: для русской культуры они не пропадут даром), желаю, чтобы были стихи, – но как не хочется звонить, дозваниваться – ух!
Я ему оставила в редакции записку – авось позвонит сам.
Затем я безо всякой охоты позвонила Алигер, Инбер, Исаковскому, Антокольскому. Дамы были со мной величаво сухи, мужчины приветливы – особенно почему-то Антокольский.
Очень тоскливо и страшно.
Хоть бы кто-нибудь мне что-нибудь читал.
Симонову я наконец дозвонилась. Я доложила ему о Пастернаке. Он сказал, что хотел заплатить Пастернаку деньги, но не вышло и что он даст их ему только в январе. Казалось бы, скажи Пастернаку сам, и обиды бы не было, ан нет. Я позвонила Борису Леонидовичу и доложила. Он благодарил со свойственными ему преувеличениями.
Днем приходила Ивинская со стихами, с целой уймой. Часть с резолюцией Симонова «показать Чуковской». Трудно было слушать так много подряд.
Туся действительно пришла. Мы разобрались в стихотворном хозяйстве. Как она отчетливо слышит и отчетливо называет беду. Я вот сразу поняла, что Пагирев {10}, которого рекламирует Симонов – не поэт, но не умела сформулировать. Она же
Вижу как будто лучше – зато целый день болит голова.
Спасаюсь только пирамидоном.
Утром внезапно, без звонка, пришел Заболоцкий. Поговорили с ним о его переводах Гидаша{11}. Потом он читал свои стихи. Хорошие. И я радовалась.
А Симонов в Смоленске, и все дела стихотворные без него стоят.
Веселый день, интересный.
Вижу лучше – и кругом, и буквы. Значит, это правда, что скоро я буду видеть, как прежде.
Звонок из «Нового Мира», что меня вызывает Симонов.
Я туда. Мороз – но я не успела сильно замерзнуть.
Симонов без пиджака, в белоснежной рубашке и какой-то мудреной не нашей жилетке, с трубкой, окруженный людьми – сразу попросил меня в кабинет.
Там был Кривицкий и еще кто-то.
Речь пошла о моей работе и о деньгах.
Мне предложено получать ставку зав. стих. отделом – 1200 р. и быть им. Прозы не читать, а только работать с отдельными авторами – оплата по соглашению.
Что ж, это разумно. Я согласилась.
