женщине, правда, он недолго прожил после этого.[35]
А Матвей Петрович... что еще удивляло – это умение слушать. И не менее удивительная способность рассказывать. Я приведу два таких примера: интеллигенция, избитая, пораженная, и надо как-то отвлечься, это все понимают... Устраивали такие викторины и лекции. Вот викторина литературная.
Вспоминаю я вопрос. Вопрос этот врезался мне в память. Потому что редкий случай. Будьте добры, кто может ответить, прочитать нам вслух диалог... что Онегин написал Татьяне – дословно. Кто может? А там же были литераторы. Крепс – он же литератор. Крепс нам много помогал. Он прекрасно рассказывал, он был директором ленинградского Дома ученых. И все: «Крепс! Ваше слово!» – «Содержание я знаю, а процитировать не могу». Матвей Петрович! Гениально, все точно. Все плачут. Вот. Мне запомнилось, понимаете? И почти на любой вопрос, который задавали на викторине, вопрос, на который не может ответить сто человек, – отвечает Матвей Петрович. И это мне врезалось. Я же знаю, что он – физик- теоретик, это я знаю, мы же с ним разговариваем. На ученые эти темы разговариваем. Но почему, откуда? В общем, он нас всех изумлял, мы все знали, что он физик-теоретик, – это вся камера знала.
Потом что мне еще запомнилось. В те годы теорию относительности мы считали... мистикой. Возьмите кибернетику. Мы считали так. это все буржуазные идеалистические теории. А меня это интересовало. Я очень интересовался теорией относительности. Как-то мы готовимся к очередной викторине, и я говорю: «Знаете что, товарищи, давайте попросим Матвея Петровича нам прочитать лекцию по теории относительности». Вы себе представьте, он прочитал лекцию по теории относительности... аплодисменты не смолкали. Настолько уметь доходчиво рассказать... После семи или восьми бесед с Матвеем Петровичем я стал себе реально представлять, что такое теория относительности. Я слушал его лекции – очень интересные, он прекрасно рассказывал. Я сомневаюсь, что кто-то другой из физиков мог бы так доходчиво это сделать. То, что я понимаю сейчас, я понимаю с его слов. Потом, когда я уже освободился, старался, что можно, читать. Но всегда я помнил то, что говорил Матвей Петрович.
И дальше. Очень он... переживал – он как-то о себе не говорил почти – о жене. Кстати, она ему приносила передачи.
Он делился с нами. Вот тоже характер человека. Мы втроем: я, он и Дикий. А там был такой порядок, ну, назывался так... «комбед» – комитет бедноты. Я же не получал передачи. И если, допустим, полагалось из трех пачек папирос отдать одну пачку – он отдавал две. Себе – одну. Или, допустим, килограмм сахара (сколько там положено) – он всегда отдавал половину пакета. Никто столько не давал. Никто. Хотя сам-то он тщедушный... небольшого роста, худой такой... Это тоже черта его. Или, скажем, пришел с допроса. Тщательный опрос. Ну как, били, не били? как били? в чем вы обвиняетесь?..
Я не мог понять почему, но он не любил говорить на эту тему. Он мне только одно рассказал, что обвиняют его в шпионаже. Я не стал расспрашивать. А в чем я обвиняюсь – я ему рассказал. Я ему говорю: будем друзьями, меня тоже обвиняют в шпионаже.
Очень много он мне рассказывал про свою кафедру. Я ему рассказывал про металлургию, его интересовали вопросы динамной трансформаторной стали. Я работал начальником отдела на заводе, производящем эту сталь, я уже прошел курс в институте стали, он службу этой стали в трансформаторе понимал лучше меня. Почему нужна именно такая сталь... Я удивлялся, откуда он химию так знает.
Уже было известно, что на любой вопрос, на который не может ответить камера, Матвей Петрович отвечает. И так спокойно, без зазнайства. Я не встречал больше таких людей, как Матвей Петрович, по уму и по степени познания любого предмета. О чем бы вы с ним ни говорили, вы чувствовали, что он знает вопрос гораздо лучше вас. Я с ним говорю о металлургии, а он – физик. Первая идея о том, что можно не ломать всю мартеновскую печь, а постараться прикрыть каркас, – это его идея. Сама идея.
Я очень сожалею, что когда его взяли из камеры, я был на допросе. Потом я спрашивал Дикого: а где же Матвей Петрович? «Его забрали».
При этом вы знаете что? Из разговора у меня никак не складывалось впечатление, что его взяли на расстрел. Он сам не думал, что кончает свою жизнь. Он расстрела даже в мыслях не имел. Я ему говорил, Матвей Петрович, у вас ведь все-таки друзья высокие, ученые...
Да, почему-то Фока он называл, Мандельштама называл. Он особо выделял Тамма... И почему-то называл еще Петра Леонидовича Капицу. «Я, – говорит, – на них надеюсь».
Почему-то он особенно надеялся на Тамма. Из его слов я не видел, чтоб он чувствовал себя в чем-то виновным. Мол, где-то не то говорил. «Матвей Петрович, а все-таки... ну почему именно вот... к вам?» – «Знаете, я даже сам не знаю почему».
Да, Матвей Петрович, между прочим, спал неплохо, мы удивлялись, в этих условиях он спал очень неплохо.
Вот еще очень интересный был человек, с которым Матвей Петрович общался так же, как со мной... Инженер, который изобрел еще в царское время какое-то приспособление к пушке (головка, кажется, называется, ну, я не артиллерист). Очень важное приспособление, без которого нет пушки. Помню, такой грузный, высокого роста, совсем уже пожилой человек... вот этот самый артиллерист говорил, что, когда он Матвею Петровичу рассказывал об этом приспособлении... «он мне объяснил то, что я не понимал, тонкости этого дела. Хотя я являюсь автором. А Матвей Петрович понимал все это лучше меня». Вот такой это был человек.
Поэтому после того, как он прочитал нам одну лекцию, после того, как он прочитал нам вторую лекцию... ему даже староста предложил переехать на койку, а очередь еще до него не дошла.
Был у нас какой-то турок в камере – не рабочий, не инженер, а ученый. И он с ним часто прогуливался. Как-то они гуляют, а я был в стороне, и подхожу – они по-турецки разговаривают. Потом я спросил Матвея Петровича: откуда же вы, собственно, знаете турецкий язык? «Я его знал немного раньше, до посадки. Мне достаточно поговорить с человеком на его языке две-три недели, и я уже разговорный язык понимаю».
Да... он был человек редкий, и я уверен, что наука наша очень много потеряла. Очень много...
18 февраля 94... Так вот, 10/II я проснулась и протянула руку за часами. Они упали на пол. Нагибаться мне нельзя. А возле меня – телефонная трубка. Я хочу узнать – который час? Набираю: 1-00, 1-00, 1-00 – занято. И вдруг в промежутке – звонок к нам. Обычно я не беру трубку, потому что в девяноста процентов случаев – звонят Люше, звонят не мне. Но тут машинально откликнулась. И...
«Я получала вести с того света»... (М. С. П[етровых]). Вот и я получила.
– Можно узнать, здесь ли живет Лидия Корнеевна Чуковская?
Я, с досадой:
– Это я.
– С вами говорит Ник[олай] Ник[олаевич] Никитин.
Тут у меня заваруха в уме. Ник. Ник. Никитин, писатель, прозаик, член Серапионова братства, одно время – муж Зои Александровны, которая вышла за Никитина и оставила себе его фамилию, хотя позднее стала женой Казакова...
– Я сидел одно время в одной камере с Матвеем Петровичем Бронштейном. Мне был тогда 21 год, я был студент... (Не расслышала: биолог или геолог) – и в камере подружился с Матвеем Петровичем.
Голос и говор интеллигентный.
Далее расскажу без реплик. Сначала Митя был бодр и уверен, что его выпустят, – потому что за него будут хлопотать друзья-физики... и, вероятно, говорил он, жена и отец жены, известный писатель. (На прямой вопрос – кто – ответил: Корней Иванович Чуковский... И ведь все так и было... он угадал – хлопотали...) С первого допроса вернулся в синяках, которых стеснялся и которые прикрывал своими лохмотьями. Сначала он спал на полу, потом на нарах. Читал по просьбе «интеллигентных заключенных» лекции. Прочел о Галилее, потом об Эйнштейне, потом об одном французском писателе. («Я забыл, о котором, я ведь далек от литературы».) Допросов было, кажется, мало. Синяки росли. Ник. Ник. Никитин сошелся с Митей на решении кроссвордов: когда в камере никто не мог решить – все ждали решения от Мити. Ну вот, они решали вместе.
У Мити было полотенце – единственная вещь из дому. (Это я знаю от Михалины, и Изи, и Фанни Моисеевны.) Оно стало грязным. Он неумело стирал его. Один раз вернулся с допроса весь скрюченный,
