СОЛОВЬИ
Над нашим селом Узино истребитель сбил немецкий самолет. Это было днем. Возле сельсовета тогда как раз собрались колхозники с подводами, чтобы ехать на окопы. А их прилетело трое разведывательных. Они начали обстреливать толпу из пулеметов, многих ранили, а старика одного насмерть убили. Не такой- то он и старик был, ему лет сорок...
Тогда налетел советский истребитель и сбил один германский самолет, а другие сами повернули. Самолет хлопнулся метров за двадцать от нашей речки, на огороды. Он начал гореть, у него вспыхнуло правое крыло, где были размещены бензинные баки. Радист выпрыгнул преждевременно, не устоял на земле, упал, и нос самолета закрыл его ноги. А другой немец, ефрейтор, как только приземлился, схватил все ихние снимки, все планы и занес руку - хотел бросить в огонь. Но тут уже прибежали колхозники. Одна женщина как вдарит его сапкой по пальцам - ну, знаете, такая мотыга, которой буряки обсапывают, - он и бумаги выронил и сам повалился.
А радист лежит под самолетом и просит уже чистым русским языком: 'Отрежьте мне ноги, отрежьте мне ноги, отрежьте мне, пожалуйста, ноги, но только спасите мою жизнь!'
Конечно, никто не соглашался ему ноги резать. Мы хотели его из-под самолета вытащить. Мы поднимали самолет дышлами от возов. Мы дергали немца оттуда. Но никак нельзя было его выдернуть. Тогда мы всей грудой насели на хвост - самолет поднялся, и мы высмекнули оттуда немца. И хоть немец без ног уже был, но мы ему руки скрутили.
Пришла медсестра, перевязала немцам раны, а потом их погрузили на телегу и повезли в сельсовет. Голова сельсовета велел их накормить. Но их не спустили на землю, а так, на подводы и подали им покушать.
Собралось вокруг сильно много народу. Там был один человек, который знал по-австрийски, потому что он в ту войну в плену был. Так он их спросил: 'Хорош ли наш украинский хлебец?' А одна старушка спросила: 'Ну что? Будете еще летать?'
После этого четыре дня село наше еще жило спокойно. То есть не так-то спокойно: немцы один раз сбросили бомбу на стадо коров. Но это можно не считать. А потом они стали подступать к нам все ближе и ближе. Женщин с детьми сельсовет срочно эвакуировал из нашей деревни. Комбайны, молотилки, сеялки собрали в одно место, облили керосином и подпалили. Скот, который покрупнее, угнали, а который послабже - зарезали и мясо роздали населению.
Ночью наши части без боя покинули деревню. Как только наши части отступили, многие мужчины ушли в партизаны, за двенадцать километров, в Сухолисский лес. И парни молодые с ними ушли. И я бы с ними ушел, если бы не бабушка. Ей было семьдесят восемь лет; куда она поденется, такая старая?
В эту ночь никто не спал. Все сидели по хатам без огня. И ночью они вступили.
Они сразу расставили посты вокруг села. Впускать в село они впускали, а выпускать не выпускали. Они были все в касках и в ботинках с автоматическими застежками: спереди застежка и по бокам. Мотоциклов с ними было много и шестнадцать танкеток... А на утро вступили отряды С. С. На касках, на флагах, на мотоциклах, всюду две буквы: С. С. И сразу они отдали приказ созвать народ к сельсовету. Медленно люди собирались. Их сгоняли немецкие конные. На трибуну вышел немецкий офицер, и немцы начали между собой говорить про то, кого назначить старостой нашего села. Назначили какого-то русского, которого они с собой привели. Потом этот офицер на перекрученном русском языке объявил: чтобы все коммунисты вышли вперед, и голова колхоза вышел бы вперед, и все служащие на ближнем заводе, и все учителя. Никто, конечно, не вышел. Он тогда прочитал приказ: кто не явится из вышеозначенных лиц до восьми часов вечера, тот, если найдут, будет расстрелян, и кто зажжет свет после восьми, тоже к расстрелу, и кто уйдет из села - к расстрелу, и кто просто выйдет на улицу - тоже к расстрелу. В общем, все за все привергаются к расстрелу.
Утром на улице оказалась виселица. На виселице уже висели двое: председатель колхоза имени Комсомола и учитель нашей школы по физике и химии. Три дня эсэсовцы стреляли и вешали. Там был дом напротив кооператива, так они у его стены расстреливали, а напротив него - вешали.
А на третью ночь немецкий штаб взлетел в воздух. К нам партизаны явились. Они были из села Соловьевки. Они прославились еще в восемнадцатом году, соловьи эти, когда немец оккупировал Украину. Нам рассказывали про них в школе, на уроках истории...
НАЧАЛЬНИЧКИ
Меня немцы в плен загребли. Я двенадцать дней пробыл у них в плену. А потом убежал, с Вовкой и с Мишкой. Никому неохота у немцев оставаться, верно ведь?
Я в плен потому попал, что на оборонные работы выпросился. У нас с колхоза, как началась война, многих посылали на оборонную работу: окопы рыть, еще что делать. А детей, тех с матерями эвакуировали. Но я не захотел уезжать, а захотел лучше рыть. И выпросился.
Нам в колхоз подали машину, мы лопаты туда покидали и поехали.
Мы в машине ехали, головы задрамши, все самолеты наши сосчитывали. 'Ну, - говорим, - дадут они сейчас немцу жизни'.
На работах нас встретили военные и показали нам норму, сколько рыть. Лопатой надо высоко кидать, а земля глинистая и лопата тяжелая. Норму мы свою выполнили, и тогда военный нам сказал: 'Мы вам дадим работу полегче'. И показал нам огневые точки делать. Я их мохом обкладывал, маскировал, а товарищи окна для пулеметов делали. Я на всякую работу сильнущий, ловкущий, я только в школе не так хорошо учился. Глупый, конечно, был. Меня отец ругал и мать ругала, а мне было больше охота на лошадях в табун ездить, сено возить, рожь молотить, что рукам делать - это я любил.
У нас - вы бы поглядели - колхоз богатый: своя динама у нас была и своя мельница. Да мало ли еще чего! В таком хозяйстве и хозяйничать весело, верно ведь?
Дело уже к обеду шло. Уже солнце пекло здорово. Вдруг мы слышим гул самолета, и какой-то будто наш, будто не наш гул. Он повертелся, повертелся и полетел к реке Луге.
Уж мы про него забыли. И на фабрику пошли, где обедаем. Приближаемся и видим - кругом такое творится, что ух! Немцы ходят. По нашей земле немцы ходят. Это был десант. Немцы повсюду, и ни одного пешего нет - все на машинах, на мотоциклах. Ломают дома, заборы, ворота. Поставят машину у здания и маскируют досками. Кругом стрельба поднялась. Немцы по улицам из пулеметов так и косят. Рабочие с фабрики засели на колокольне и оттуда бьют, а немцы колокольню расстреливают. Она горит уже. Женщины несут прятать детей в землянки, где овощи. Немцы ходят по цехам, все кидают на пол, бьют, ворочают, чего-то ищут. Другие водку из магазина тащат, другие хлеб ногами подкидывают, другие деньги на почте пачками жгут. Ой, что делали! Связь порвали, все провода болтаются на столбах. Один уже напился, лезет в универмаг в окошко, а сам толстый, обратно на улицу вывалился, и лежит и спит. Один ко мне подошел и спрашивает - он по-русски спрашивает, только худо так: 'До Ленинграда далеко?' - 'Километров триста'. - 'А до Москвы?' - 'Тысяча'. - 'Значит, завтра будем в Ленинграде, а после-после- послезавтра в Москве. Русским капут сделаем'. Показал на горло и руки сделал за спину - значит, русских вот так поведут... Гадюки!
Мы сдумали домой уйти, в нашу деревню. А тут уже немцы, все в порядке, расположились, как дома, пулеметы во все стороны нацелили. Часовой нам говорит: 'Туда нельзя, туда нельзя, туда нельзя и туда нельзя - а то - вот!' - и наган сует к животу.
Мы в поселок опять поплелись, а тут немцы бегут и всех на фабрику гонят. Сами расхаживают вокруг станков, фотографируют бумажные станки аппаратиками. А нас сбили в кучу. И вот один офицер вышел -
