— Ты один зайди, а я здесь подожду.
Слава вбежал в кубрик, сразу вернулся и объявил, что там никого нет.
— Заходи, я тебе покажу, как они живут.
Осторожно, стараясь не стучать ногами и не хлопать дверьми, Соня вошла в кубрик.
— Здесь они спят? — спросила она удивленно.
— А где же? Конечно, здесь, — ответил Слава, не понимая ее удивления.
Она сама не могла бы объяснить, чему удивилась. Просто она не так себе всё представляла. Мирные кровати с белыми подушками, с чистыми полотенцами на спинках. Тумбочки, на которых разложены коробки с зубным порошком, фотографии, книжки, даже зеркальца, даже катушки ниток. Потертые сундучки, чемоданчики, перевязанные ремнями, веревками. На столе в ящике — детская игра 'домино'. И нигде никакого оружия, ничего военного. А ведь они мужчины, воины, бойцы!
Она осторожно подошла к 'Боевому листку', висевшему на стенке. Под печатным заголовком было крупными буквами от руки написано, что гвардии младшему лейтенанту Кузнецову Антону Ивановичу присвоено звание Героя Советского Союза.
— Ты мне его покажешь? — спросила Соня.
— Нет.
— Почему?
— Он после смерти получил Героя. Это называется: присвоено посмертно.
Тут только она обратила, внимание на черную кайму, окружавшую весь 'Боевой листок', и на заголовок статьи — 'Памяти друга'.
— Он здесь жил?..
— Вот его койка.
Соня, оказывается, стояла возле самой койки Кузнецова.
— А кто здесь теперь спит?
— Пока никто.
Потрясенная, примолкшая, Соня вслед за Славой вышла из кубрика.
На улице поселка они встретили Ермакова, торопливо шагавшего к аэродрому. Слава вытянулся перед ним и отрапортовал:
— Товарищ комиссар, разрешите доложить: вот моя сестра.
Ермаков пожал Соне руку, внимательно вглядываясь ей в лицо.
— Вы не сейчас уедете? — спросил он, улыбаясь. — Извините, я очень спешу. Мы еще сегодня с вами потолкуем. А пока пойдите пообедайте.
На листке блокнота он написал записку в лётную столовую. Дал ее Славе, кивнул Соне головой и ушел.
Славе не часто случалось обедать в лётной столовой, обычно он обедал с бойцами батальона.
— Пойдем, пойдем, нас там Хильда накормит, — торопил он Соню, дергая ее за рукав.
Соня от застенчивости колебалась.
— Но я совсем не хочу есть, — соврала она.
— Глупости! Идем. Летчикам всегда на второе котлеты дают.
Столовая техников была в первом этаже, столовая летчиков — во втором. Слава и Соня поднялись по деревянной лестнице. В лётной столовой никого не было, кроме Хильды.
— Хильда, вот моя сестра!
Хильда кивнула головой и улыбнулась. Она усадила их за угловой столик и принесла им щей.
— Какая красивая! — шепнула Соня, когда Хильда вышла. — Здесь у вас, наверно, в нее все влюблены.
Слава удивился. Он никогда не задумывался над тем, красива ли Хильда, или нет.
— Никто в нее не влюблен, — сказал он. — Она сама по Илюше Татаренко сохнет.
— Откуда ты знаешь?
— Это все знают, — уверенно сказал Слава, кладя в щи горчицу, как взрослый мужчина.
— А он как? Любит ее?
— И не смотрит.
— Это очень плохо с его стороны, — сказала Соня. — Она красавица, и он должен ее полюбить.
Хильда принесла им второе и отошла к окну. Обычно через это окно виден был аэродром, но теперь окно замерзло до половины, и Хильде, чтобы видеть что-нибудь, приходилось подниматься на носки. Еще две девушки выглянули из дверей кухни.
— Уже? — спросили они Хильду.
Хильда кивнула им. Они подбежали к окну, вытянулись сколько могли, но ничего не увидели, так как были ниже Хильды ростом. Тогда они влезли на подоконник. Хильда, поколебавшись, тоже влезла на подоконник.
— Начинается! — сказал Слава.
Набив рот котлетой, он подскочил к окну и просунул голову между ними. Но ничего не увидел. Тогда он кинулся к Соне:
— Слушай, Соня, посиди здесь… Я не могу, нельзя же пропустить: это только раз в год бывает… Я сбегаю и сейчас вернусь…
— А как же я одна? — испугалась Соня.
— Ты посиди тут. Тебе никто ничего не сделает. Вот Хильда…
— Нет, Слава, это нехорошо… Ведь я ж к тебе приехала…
— Я вернусь, и все сюда придут… Ну, не сердись…ну, я очень скоро…
И Слава слетел по лестнице вниз.
А полк уже стоял в строю. Огромное морозное солнце сверкало над аэродромом. Все три эскадрильи, разделенные двумя равными промежутками, отчетливо темнели на снегу. В задних рядах — техники, в передних — летчики. Брови их поседели от мороза. Пар вился из их ртов.
И вот наконец наступила долгожданная минута. Проскуряков принял знамя из рук знаменосца и опустился на одно колено. И весь полк — легким, сильным, дружным движением — опустился на колени.
И, как год назад, Проскуряков произнес:
— Родина, слушай нас! Сегодня мы приносим тебе святую клятву верности…
У Лунина, стоявшего на коленях впереди своей эскадрильи, при этих словах дрогнуло сердце. Он не видел своих летчиков, но слышал, как они твердо, раздельно, ясно повторяли слова клятвы вслед за Проскуряковым. Лунин приносил эту клятву Родине вторично, а они — впервые. И по напряжению, по легкой дрожи их молодых звонких голосов он с радостью чувствовал, что для них клятва значит не меньше, чем для него.
— Красное знамя советской гвардии мы пронесем сквозь бурю Отечественной войны к светлому Дню Победы! — страстно и сурово повторил коленопреклоненный полк вслед за своим командиром, и слово 'победа' прозвучало в морозном воздухе грозно.
Они уже знали, что такое победа. Это уже не была только мечта, только надежда, только предвидение, только желание. Они уже повидали ее, они уже побеждали и сами. В нескольких километрах от них лежал огромный и славный город, с которого только что была сорвана петля осады. Победа!
Еще враг силен и самонадеян, он еще в Крыму, на Украине, в Белоруссии. Несмотря на прорыв в кольце осады Ленинграда, он с юго-запада попрежнему стоит вплотную к городу, он попрежнему ежедневно обстреливает город из тяжелых орудий. Какой еще огромный путь надо пройти, сколько жертв принести, как много предстоит еще сделать!
Но победа будет. Этот светлый день настанет. Уже заря его забрезжила на краю неба.
Великий перелом уже совершался.
— Полк! Под знамя! Смирно!
Глава тринадцатая. Битва над морем
